Петер Гардош - Предрассветная лихорадка Страница 12

Шара, которая в это время наливала себе чай, обернулась и, бросившись к Лили, встала перед ней на колени.

– Что случилось?!

Лили молчала, бессильно опустив плечи.

Шара потрогала ее лоб:

– У тебя жар. Где градусник?

Юдит Гольд тут же кинулась за термометром, который они держали на блюдечке у окна. Лили, не сопротивляясь, позволила им отвести руку и сунуть под мышку градусник. Подруги уселись напротив нее. И с перепуганным видом ждали.

Оконные ставни отчаянно сотрясал ветер. Под их ритмичный, размеренный скрип Лили тихо проронила:

– Меня кто-то выдал.

Юдит Гольд привскочила на койке:

– Что сделал?!

Лили разглядывала свои тапочки.

– Я встречалась сейчас с этой дамой из “Лотты”. Она сказала, что я солгала…

Наступила пауза. Шара вспомнила имя дамы.

– Анна-Мария Арвидссон?

Лили глухим голосом продолжала:

– …что Миклош… не мой двоюродный брат, а посторонний мужчина, который пишет мне письма…

Юдит Гольд вскочила и забегала по палате:

– Откуда она взяла?

– …и поэтому она не дает разрешения. Он не приедет! Он не приедет!

Шара бросилась на колени и поцеловала обе руки Лили:

– Мы что-нибудь придумаем, Лили. Не волнуйся. У тебя жар.

Но та не могла оторвать взгляд от тапочек.

– Она показала письмо. Его послали отсюда.

– Кто?! – воскликнула Юдит Гольд.

– Она не сказала. Сказала только, что ей написали, что я солгала, Миклош мне не двоюродный брат, как я говорила ей, и поэтому разрешения она дать не может.

Шара вздохнула:

– Мы будем писать. Мы будем просить, чтобы к нам допускали гостей. Просить до тех пор, пока им не надоест.

Юдит Гольд тоже повалилась к ногам Лили.

– Лилике, дорогая!

Лили наконец подняла глаза и окинула взглядом подруг:

– И кто меня так ненавидит?

Шара встала и вытащила из-под мышки подруги термометр.

– Тридцать девять и две. А ну-ка в постель. Надо Свенссону сообщить.

Они уложили Лили и укрыли ее одеялом. Сама она двигаться не могла, и приходилось с ней обращаться как с малым ребенком.

– Ты ему очень нравишься, – бросила Юдит Гольд, чтобы отвлечь внимание.

Шара не поняла:

– Кому Лили нравится?

– Свенссону. Он с нее глаз не сводит.

– Ну брось ты! – махнула Шара рукой.

Но Юдит Гольд ковала железо, пока горячо.

– В таких вещах я не ошибаюсь.

Мой отец стоял у ограждения эстакады и смотрел вниз. Под ногами змеились, пересекались и убегали куда-то за горизонт, в бесконечность стальные рельсы. Небо было свинцово-серое, мрачное.

В отдалении на дороге показался Гарри. Подбежав к переходу, он, перепрыгивая через две ступеньки, кинулся вверх по лестнице. Отец заметил его, только когда, тяжело дыша, он остановился рядом.

– Ты что, прыгать собрался?

Мой отец мягко улыбнулся:

– С чего ты взял?

– По глазам вижу. Я все понял, когда ты умчался после раздачи почты.

Под мостом, обдавая их клубами траурно-черного дыма, загромыхал товарняк. Мой отец крепко сжал перила:

– Я не прыгну. Нет.

Гарри облокотился с ним рядом. Они провожали глазами удаляющийся состав. Когда ленточка поезда почти растворилась вдали, отец вытащил из заднего кармана брюк скомканное письмо. И протянул его Гарри:

– Я получил вот это.

Уважаемый Миклош! Прочитав Ваше объявление в сегодняшнем номере “Сабад Неп”, я спешу известить Вас, что Ваши отец и мать 12 февраля 1945 года погибли во время бомбежки в австрийском городе Лаксенбурге, куда их отправили на работу из лагеря. Я близко знал Ваших родителей, и это именно я пытался помочь им, устроив в хорошее место за пределами лагеря, на кофейную фабрику, где было сносное обращение, питание и жилье. Мне бесконечно жаль, что приходится сообщать Вам эту скорбную весть. Андор Ружа.

Мой отец был со своим отцом в непростых, запутанных отношениях. Владелец “Гамбринуса”, известный в Дебрецене книготорговец, был человек горячий, шумный и скорый на руку. Перепадало и его жене, даже когда старик не был выпивши. А выпивал он, к сожалению, крепко. Но мать моего отца все же часто заглядывала к мужу в лавку, приносила обед, груши, яблоки.

Мой отец вспоминал, как в один замечательный день он, мальчишка, стоя на вершине стремянки, так увлекся романом Алексея Толстого “Петр Первый”, что выпал из времени и пространства и, затаив дыхание, следил за интригами царедворцев. Мать пришла за ним вечером. Стояла весна, и на ней была элегантная широкополая шляпа лилово-красного цвета.

– Мики, уже семь часов, а ты еще не обедал. Что ты читаешь?

Мальчишка оторвался от книги. Женщина в пурпурной шляпе показалась ему знакомой, но он не мог понять, откуда он ее знает.

Сложив письмо, Гарри молча вернул его моему отцу. Они навалились на ограждение и тупо смотрели на рельсы. Над головами у них ошалело носились по небу какие-то быстрокрылые птицы.

Миклош, мой дорогой, я убита той страшной реальностью, которую открыло тебе это письмо из Сольнока. Я не могу найти слов утешения…

В тот же день отец сел на велосипед и поехал в Авесту, на кладбище. Сеялся мелкий дождь. Отец без определенной цели бродил из конца в конец по кладбищу и иногда, наклонившись над надписью, пытался шепотом прочесть какое-нибудь необычно мудреное шведское имя.

Не сердись на меня, что я так холодно, с таким кретинским цинизмом принял этот удар… Вчера был на местном кладбище. Я надеялся, что МОИ там, на дне общей ямы, может быть, ощутят ЧЕРЕЗ ЗАГРОБНЫЙ МИР, ЧТО ИХ ПОМНЯТ… Все, довольно об этом.

Лили внезапно села в постели. Была поздняя ночь, слабая лампочка над дверью едва освещала палату. Лицо ее было в холодном поту. На соседней кровати Шара, сбросив с себя одеяло, лежала, свернувшись калачиком. Лили скользнула к подруге и опустилась на колени.

– Ты спишь?

Шара, будто только того и ждала, повернулась к ней и ответила так же шепотом:

– Мне тоже не спится!

Лили, юркнув к подруге в постель, взяла ее за руку. Лежа навзничь, они смотрели на потолок, на который качающаяся за окном береза отбрасывала странные тени. Наконец Лили прошептала:

– Известие получил. Родители. Под бомбежкой.

Шара глянула в сторону тумбочки, на которой лежало письмо моего отца:

– Боже мой!

– Я посчитала. Триста семьдесят три дня. Столько дней я не слышала ни о мамочке, ни о папочке.

Раскрыв широко глаза, они смотрели на путаные узоры, которые рисовал им на потолке ветер-экспрессионист.

Глава седьмая

Небольшой фургон, доставлявший и забиравший почту, прибывал в лагерь в три часа дня. Из машины выскакивал человек в куртке с меховым воротником, шел назад, распахивал дверцы и выбирал из серого мешка соответствующие конверты. На эту возню у него уходило обычно несколько минут.

Затем он шел к окрашенному охрой почтовому ящику, напоминавшему скорее небольшой чемодан, и, прежде чем швырнуть в него отсортированные конверты, открывал ключом днище ящика, чтобы письма, что уходили из лагеря, упали в подставленный снизу пустой полотняный мешок.

Волнующее наблюдение за этой рутинной процедурой входило в распорядок дня моего отца. Он непременно должен был убедиться, что его письмо не упало в результате чьих-то злокозненных происков мимо мешка.

Лили, милая, я совершенно уверен, что не сегодня завтра ты получишь добрую весть! Письмо наверняка написано и лежит в кармане твоего отца, и он ищет возможность осуществить невозможное: каким-либо образом отправить его тебе в Швецию.

В военном госпитале курить без риска быть пойманным можно было только в одном месте. Помещение это, служившее по утрам душевой и обычно до вечера пустовавшее, находилось на третьем этаже.

Юдит Гольд выкуривала полпачки в день, тратя на сигареты все карманные деньги. Шара тоже курила, но не более трех сигарет. Ну а Лили просто сопровождала их.

Глубоко затянувшись, Шара задумалась:

– Может, в город сходим после обеда. Я отпросилась.

Юдит Гольд сидела на краю душевого поддона, подтянув под себя ноги.

– Что там делать?

– Можно, наконец, сфотографировать Лили – для Миклоша.

Лили искренне ужаснулась:

– Упаси господь! Он увидит меня и задаст деру.

Юдит Гольд умела пускать дым красивыми правильными кольцами.

– Это идея. Сфотографируемся втроем, чтобы потом вспоминать все это.

– Когда – потом? – удивилась Шара.

– Ну, когда-нибудь. Когда будем в других краях. Когда будем счастливы.

И все трое задумались.

А потом Лили заявила:

– Я уродина. Не буду фотографироваться!

Шара шлепнула ее по руке:

– Ты, подруженька, дура, а не уродина.

Юдит Гольд, проводив глазами колечко дыма, устремившееся к приоткрытой форточке, загадочно улыбнулась.