Петер Гардош - Предрассветная лихорадка Страница 13

В отделении связи мой отец наклонился к окошку стеклянной стойки. И сказал по-немецки, дабы не было никаких недоразумений:

– Я хочу подать телеграмму.

Молодая почтовая служащая, тоже в очках, ободряюще посмотрела на моего отца:

– Адрес?

– Экшё, лагерь для иностранцев, Керунгсгорден, 7.

Барышня стала быстро заполнять бланк.

– Текст?

– Два слова. Два венгерских слова. Я продиктую по буквам.

Та обиделась:

– Просто скажите, я запишу.

Отец глубоко вздохнул. И по слогам, на звучном венгерском, произнес:

– Се-рет-лек, Ли-ли.

Барышня покачала головой. Что за мудреный язык.

– Нет, давайте лучше по буквам.

Мой отец принялся диктовать по буквам. Они терпеливо продвигались вперед, одолели начальные звуки, но потом споткнулись. Отец, протянув руку в окошко, схватил руку, в которой почтовая барышня держала карандаш, и стал ее направлять.

Это было непросто. Дойдя до заглавной L, она бросила карандаш и просунула бланк отцу:

– Заполняйте сами.

Зачеркнув все ее каракули, мой отец своим замечательным четким почерком написал:

Szeretlek, Lili! Miklós.

И вернул ей бланк.

Почтовая служащая тупо уставилась на непонятные ей слова:

– Что это значит?

Мой отец замялся:

– Вы замужем, барышня?

– У меня есть жених.

– О! Я вас поздравляю! В этой телеграмме сказано… в ней написано…

Отец знал, как перевести на немецкий самую прекрасную и самую простую на свете фразу. И все же не мог выдавить ее из себя. Тем временем барышня подсчитала слова.

– Две кроны. Ну, так скажете, что это значит?

И тут мой отец запаниковал.

– Отдайте! – побледнев, закричал он. – Я вас прошу! Извольте вернуть!

Барышня пожала плечами и выложила бланк на стойку. Схватив телеграмму, отец разорвал ее. Он чувствовал себя идиотом, а также трусом, и поэтому вместо объяснений смущенно хмыкнул, кивнул и пулей выскочил из почтового отделения.

В этот день, поздно вечером, на бетонной площадке с торчащим из трещин бурьяном, парни, кутаясь в одеяла, как обычно, сидели вокруг дощатого стола, скудно освещаемого электрической лампочкой. Сидели в дремотной тишине, закрыв глаза или тупо уставясь в неоштукатуренную кирпичную кладку.

Мой отец стоял, привалившись спиной к стене и зажмурив глаза. Казалось, он спал.

Новых стихов сейчас посылать не буду, кроме одного сонета. У меня более грандиозный замысел: обдумываю сейчас план романа. Темой будет путешествие в товарном вагоне двенадцати разных людей – мужчин, женщин, детей – немцев, французов – венгерских евреев – образованных и безграмотных. Как их везут в концлагерь. Из безопасной жизни в смерть. Об этом – первые двенадцать глав.

А следующие двенадцать будут повествовать об освобождении. Пока это все очень сыро, но желание взяться – огромное.

Пал Якобович, мужчина тридцати лет, у которого постоянно дрожали руки и врачи даже не пытались утешить его надеждой на излечение, мерно раскачивался на скамейке и молитвенно бормотал:

– Боже, Боже, услышь мою молитву и пошли мне женщину, красивую, темненькую, а не найдется темненькой, то пошли хоть светленькую…

Тибор Хирш, радиомеханик и ассистент фотографа, сидевший на другом конце стола, не выдержав, рявкнул на Якобовича:

– Придумал о чем молиться! Не смеши народ!

– Молюсь, о чем я хочу!

– Якобович, ты уже не мальчишка, тебе тридцать лет.

Якобович взглянул себе на руки и правой вцепился в левую, чтобы как-то умерить тремор.

– Тебя это не касается!

– В твоем возрасте мужчины уже не вздыхают по женскому полу.

Якобович повысил голос:

– А что они делают? Письку дергают?!

– Ну зачем эти пошлости!

Якобович впился ногтями в руку, пытаясь сдержать проклятую дрожь.

– Что должен делать тридцатилетний мужчина, Хирш?! Объясни! – заорал он.

Хирш пожал плечами:

– Подавлять желания. Принимать бром. Ждать своего часа.

Якобович ударил по столу:

– А я больше не желаю ждать! Я достаточно ждал.

Он вскочил и умчался в барак.

Мой отец, продолжая стоять у стены, усмехнулся уголками рта.

Лили, моя дорогая! О, с каким удовольствием я бы выругался сейчас! Для меня это способ выпустить пар, такой же, как для девушки – выплакаться. Это просто кошмар, как мы тут распустились… Я очень хочу раздобыть для тебя книгу Бебеля “Женщина и социализм” – надеюсь, она у тебя пойдет.

Лили свернулась под одеялом и заплакала. Было уже за полночь. Шара, услышав скулящие звуки, проснулась, вскочила с кровати, откинула одеяло и погладила Лили по волосам.

– Ты чего плачешь?

– Так.

– Приснилось что?

Шара юркнула к Лили под одеяло, и они стали разглядывать потолок, как делали чуть ли не каж-дую ночь. Неожиданно над ними выросла Юдит Гольд:

– Меня пустите?

Девушки потеснились, и Юдит Гольд тоже забралась в постель.

– А кто такой Бебель? – спросила Лили.

– Какой-то писатель, – хмыкнула Юдит Гольд.

Шара села. Тут была уже сфера ее интересов. В таких случаях она принимала позу учительницы и, как правило, даже поднимала вверх указательный палец.

– Не какой-то! Это изумительный человек!

Лили вытерла слезы.

– Говорят, у него есть книга… “Женщина и социализм”.

Юдит Гольд, которую раздражало всезнайство Шары, а левацкие идеи просто бесили, тут же парировала:

– Чего стоит одно название! Ой, держите меня! Сейчас побегу читать!

Но Шару это ничуть не смутило.

– Это лучшая книга Бебеля! Меня она многому научила.

Юдит Гольд пожала под одеялом руку Лили. И, не желая уступать первенство в вопросах литературы, решила открыть новый фронт:

– Это поэт твой тебе морочит голову?

– Да, он пришлет мне книгу. Как только сможет.

– Выучи из нее наизусть отрывки. Сразишь его наповал.

Шара, продолжая сидеть, воздела указательный палец:

– Главная мысль “Женщины и социализма” заключается в том, что в прогрессивном обществе женщина является равноправным партнером мужчины. И в любви, и в борьбе, и во всем остальном.

Юдит Гольд криво усмехнулась:

– Дурак он, ваш Бебель. Уж точно он не был женат. Наверное, сифилитик был.

Шара кипела от ярости, в голове у нее крутилась куча разных ответов, но выбрать какой-то один она так и не смогла. И без слов повалилась на спину.

Книгу я с нетерпением жду. Шара когда-то уже читала ее, но с удовольствием прочтет еще раз.

По прибытии в Авесту обитателям барака выдали две настольные игры и шахматы. Описания настольных игр были на шведском, а сами игры показались им примитивными, так что, опробовав их однажды, они их забросили.

Зато за шахматы велись настоящие бои. Чаще всего играли Лицман и Якобович. Лицман якобы был даже чемпионом Сегеда. Они играли на деньги, что давало им некоторые преимущества в притязаниях на доску. Лицман, как всегда, комментировал партию. Вот он поднял слона и, описывая им круги в воздухе, завопил:

– Берегись! За-ши-буу! Ша-ха-хаах!!!

Якобович надолго задумался. Вокруг толпились зеваки. И в этой напряженной предматовой тишине, как удар колокола, прозвучал торжествующий вопль Хирша:

– Жива!!!

Радиомеханик и ассистент фотографа сидел в кровати, размахивая письмом:

– Жива! Моя жена жива!

Все молча уставились на него.

Хирш встал и оглянулся по сторонам. Его лицо сияло.

– Жива! Понимаете?!

Он двинулся по палате. Шагал между койками и, будто флаг, держал над головой только что полученное письмо.

– Жива! Жива! Жива! – вопил он.

Первым к нему присоединился Гарри. Он подскочил к Хиршу сзади, положил руки ему на плечи и подстроился под его ритм. Они ходили между кроватями по бараку и распевали, будто триумфальный марш:

– Жива! Жива! Жива! Жива!

Потом к ним примкнули Фрид, Григер, Облат и Шпиц. Горячая, неудержимая жажда жизни била через край. Не выдержав, отец тоже пристроился сзади, а за ним и все остальные из шестнадцати уцелевших, которые жили в бараке. Впереди, воздев над головой флаг-письмо, шел Хирш, за ним шествовали другие, а в хвосте – Якобович и Лицман.

Бесконечной длинной змеей процессия вилась по палате, отыскивая все новые маршруты. Они держали друг друга за плечи, но потом смекнули, что можно прыгать и по кроватям, по столам и по стульям – главное, чтобы не нарушался ритм.

– Жива! Жива! Жива! Жива! Жива! Жива! Жива! Жива!

Сегодня один из моих друзей, Тиби Хирш, получил письмо из Румынии о том, что его жена жива и находится дома. Но еще в Бельзене я разговаривал с тремя людьми, которые утверждали, что видели, как ее застрелили…

Это яркое триумфальное интермеццо наконец побудило отца к решительным действиям для того, чтобы добиться поездки.

Он знал, что каждую среду Линдхольма можно было застать вечером в главном здании. Набросив поверх пижамы пальто, он пробежал по двору и постучал в кабинет врача.