Генрик Сенкевич - На поле славы Страница 12

Тачевский взглянул на него своими нежными, как у девушки, глазами.

— Бог вознаградит вас! Но я не потеряю присутствия духа, и если даже придется сложить голову, то…

— Лучше уж молчал бы, — прервал его ксендз. — Разве тебе не жаль не пойти на турок и не умереть более славной смертью?

— Конечно, преподобный отец, и я постараюсь, чтобы эти людоеды не проглотили меня.

Но ксендз Войновский задумался и, наконец, сказал:

— Ну, а если бы я поехал на место поединка и объяснил им, какая награда может ожидать их на Небе, если бы они погибли от руки неверных, может быть, они и оставили бы тебя в покое?

— Сохрани Бог! — живо воскликнул Яцек. — Они подумали бы, что это я научил вас. Сохрани Бог! Лучше я сейчас же поеду, чем выслушивать такие вещи.

— Ну! Нечего делать! Едем!.. — ответил ксендз.

И, кликнув работника, он приказал ему как можно скорее запрягать сани, потом они оба с Тачевским вышли из приходского дома, чтобы самим помочь запрягать.

Но, увидев на дворе коня, на котором приехал пан Яцек, ксендз с изумлением отступил и воскликнул:

— Во имя Отца и Сына! Откуда же ты взял такую клячу?

И действительно, у плетня стояла с понуренной, обросшей длинными волосами, головой ощетинившаяся клячонка, ростом немного больше обыкновенной козы.

— Одолжил у крестьянина, — ответил Тачевский. — Славно бы на турецкую войну ехать…

И он засмеялся болезненным, натянутым смехом.

— Неважно, на каком поедешь, — отвечал ксендз, — лишь бы только вернулся на турецком, чего тебе от души желаю. А пока что переложи седло на мою лошадь, ибо так нельзя явиться перед этой шляхтой.

Потом, приладив все, что надо, они тронулись в путь: ксендз, костельный мальчик с колокольчиком и возница на санях, а Тачевский верхом.

День был пасмурный и туманный, так как настала оттепель. Снег покрывал замерзшую землю, но сверху он так размок, что копыта лошадей бесшумно погружались в него, а полозья тихо скользили по ровной дороге.

Проехав Едльню, они встретили несколько возов с дровами, а возле них идущих пешком крестьян, которые при звуках колокольчика становились на колени, думая, что ксендз едет со святыми дарами к умирающему. Потом потянулись поля, окутанные туманом, пустые и белые, над которыми кружились стаи ворон. По мере приближения к лесу, мгла постепенно сгущалась и, расстилаясь понизу, наполняла пространство, медленно поднимаясь все выше и выше, так что вскоре путники могли только слышать над собой карканье ворон, но совершенно не видели птиц. Придорожные кусты казались какими-то духами. Свет утратил обычную реальность и превратился в какую-то обманчивую, непонятную страну с неясными, колеблющимися очертаниями и неведомой далью.

Яцек ехал по мягкому снегу, размышляя об ожидающем его поединке, а еще больше о панне Сенинской, и так говорил ей в душе:

«Любовь моя к тебе всегда одинакова, но от нее нет никакой радости в моем сердце! Эх, правду сказать, я и раньше не имел ее. А теперь, если бы я хоть мог обнять твои ноги, или услышать от тебя доброе слово, или, по крайней мере, знать, что ты пожалеешь, если со мной случится несчастье, но все это, как в тумане… И ты сама, словно в тумане, и не знаю, что есть, что будет, и что ожидает меня, и что случится — ничего не знаю».

И Тачевский почувствовал, что великая печаль садится на его сердце, как туман оседал на его одежде. Он глубоко вздохнул и произнес:

— Я бы уж хотел, чтобы все это кончилось.

А ксендзом Войновским тоже овладели невеселые мысли.

«Настрадался мальчик, — думал он, — молодости не знал, намучился из-за этих несчастных „амуров“, а теперь что? Еще того гляди эти забияки Букоемские зарубят его. Недавно в Козеницах они искрошили после богомолья пана Кошибского… А если они даже и не изрубят моего Яцека, то все же ничего хорошего из этого не выйдет. Боже мой! Этот парень ведь чистое золото и последний потомок великого рыцарского рода, последняя живая капля крови… Если бы он хоть теперь приготовился… Единственная надежда на Бога, что он не забудет этих двух ударов — один обманчивый в упор, с движением в сторону, другой — в виде мельницы по лицу…»

— Яцек!

Но Яцек не слышал, так как он отъехал вперед, а старик не повторил зова. Наоборот, он сильно смутился, подумав, что духовному лицу, едущему со Святыми дарами, не подобает размышлять о таких вещах. Старик начал сокрушаться и просить прощения у Бога.

Но на душе его становилось все тяжелее. Им овладело вдруг злое предчувствие, перешедшее постепенно в уверенность, что этот странный поединок без свидетелей кончится для Яцека очень дурно.

Между тем они подъехали к поперечной дороге, которая вправо вела на Выромбки, а влево — на Белчончку. Возница, согласно приказанию, остановился. Тачевский подъехал к саням и соскочил с лошади.

— Пойду пешком к кресту, — произнес он, — потому что, пока сани вашего преподобия отвезут вас ко мне и вернутся опять сюда, я не знал бы, куда девать мне лошадь. Они, вероятно, уже там.

— Еще полудня нет, но уже скоро будет, — слегка изменившимся голосом ответил ксендз. — А какой туман! Вам придется биться ощупью.

— Э, достаточно видно!

Карканье невидимых ворон снова раздалось над их головами.

— Яцек! — проговорил ксендз.

— Слушаю.

— Раз уж это неизбежно, то помни о рыцарях из Тачева.

— Я не посрамлю их, отец, нет!

Старик заметил, что черты лица Тачевского точно окаменели, а глаза хотя и не потеряли своего печального выражения, но и не имели в себе обычной девичьей нежности.

— Это хорошо, — проговорил он, — но встань на колени, и я благословлю тебя, и сам ты перекрестись перед началом.

С этими словами он изобразил пальцами знак креста на голове Яцека, который стал на колени на снегу.

Затем, привязав лошадь рядом со своей клячонкой к саням, он поцеловал руку ксендза и пошел в сторону Белчончки.

— Возвращайся здоровым! — крикнул вслед ему ксендз.

У креста еще никого не было. Тачевский обошел несколько раз вокруг распятия, потом присел на камень у его подножия и стал ждать.

Кругом царила гробовая тишина. Только огромные, похожие на слезы, капли, образовавшиеся от сгустившегося тумана, падали с креста, с тихим стуком ударяясь о мягкий снег. Эта тишина, преисполненная какой-то грусти, и эта туманная пустыня новой волной горечи переполнили сердце Яцека. Он почувствовал себя таким одиноким, как еще никогда раньше.

— Один я, как кол, на всем свете, — сказал он про себя, — и такова будет моя доля до самой смерти. — И махнул рукой. — Так уж пусть лучше все сразу кончится!

И он с возрастающей горечью думал, что противники не торопятся, потому что им веселее, потому что они сидят теперь в Белчончке и разговаривают с «нею» и могут вдоволь насмотреться на «нее».

Но он ошибался, ибо и они торопились. Через мгновение до него долетел шум громкого разговора и в белесоватом тумане обрисовались четыре огромных силуэта братьев Букоемских и пятый, поменьше, Циприановича.

Они говорили так громко потому, что спорили о том, кто первый должен сражаться с Тачевским. Впрочем, Букоемские всегда из-за каждого пустяка ссорились между собой, но на этот раз спор шел с Циприановичем, который доказывал, что, будучи сильнее других оскорблен, он должен сражаться раньше их. Только увидев крест и стоявшего под ним пана Яцека, они замолчали и сняли шапки, неизвестно, из уважения ли к распятию, или приветствуя своего противника.

Тачевский молча поклонился им и вынул саблю, но в первый момент сердце его тревожно забилось в груди, ибо их было все-таки пятеро против одного, а кроме того, Букоемские выглядели прямо страшно. Это были огромные, коренастые парни, с усами, точно метлы, на которых осела седая роса, и нахмуренными бровями. На лицах их отражалась какая-то мрачная разбойничья радость, точно они радовались возможности пролить человеческую кровь.

«Зачем я, невинный, должен страдать?» — подумал Янек.

Но после минутного беспокойства им овладело возмущение этими пьяницами, которых он почти не знал и которым не причинил никакого зла, но которые бог весть почему привязались к нему и теперь посягают на его жизнь.

И в душе он обратился к ним со следующими словами:

«Погодите же, проходимцы! Вы принесли сюда и свои головы!»

И щеки его зарделись румянцем, а зубы стиснулись от гнева.

Тем временем они начали снимать с себя епанчи и засучивать рукава от жупанов. Они делали это все сразу, ибо каждый думал, что начнет именно он. Наконец они выстроились в ряд с обнаженными саблями, а Тачевский, приблизившись к ним, тоже остановился, и они молча смотрели друг на друга.

Молчание прервал Циприанович:

— Я первый к вашим услугам.

— Нет! Я первый! Я первый! — повторили хором Букоемские.

А когда Циприанович выступил вперед, они все сразу схватили его за локти. Снова началась ссора, во время которой Циприанович назвал их гайдамаками, а они его — волокитой, и друг друга — бездельниками. Пан Яцек был сильно огорчен этой ссорой и сказал: