Петр Дубенко - На волжских берегах. Последний акт русской смуты Страница 12

– Уснули. Наконец-то, – Иван Алампеев отпрял от небольшого слюдянца104 под самым потолком и присел на узкую лавку, что тянулась вдоль стен восьмиугольной комнатенки. Рядом, обеими руками опершись на рукоятку сабли, острием поставленной на пол, в хмурой задумчивости сидел старший брат Алампеева Федор. За ним – городничий Хомутской, уже сменивший праздничный наряд на повседневный кафтан, а скрипучие подкованные сапоги на мягкие удобные ичиги. Налево от низкой двери с фигурными накладными петлями, в проход выставив длинные ноги, устроился Раздеришкин. Одну руку положив на пояс с кривым татарским кинжалом, во второй он молча вертел казацкую люльку105, словно раздумывая, задымить, или не стоит. Напротив входа, у дальней стены под небольшим киотом106 с одним единственным образом, огромной горой возвышался хозяин – Ковров.

Вся эта компания едва вместилась в тесное помещеньице под куполом повалуши, куда из сеней вела крутая узкая лестница с двумя поворотами. Сидеть приходилось бок о бок, а установленный по центру низкий круглый столик с намертво прибитой к полу ножкой, лишь добавлял тесноты. Среди кружек, кувшинов с хмельным ядреным квасом и мисок со всякой всячиной чадила маленькая иноземной работы лампадка из прочеканенной бронзы с изящной стеклянной колбочкой – вынужденный подарок итальянского купца, в один из приездов не откупившегося от воеводы обычной мздой. Слабый, едва тлеющий огонек не освещал замкнутое в темноте пространство, а скорее подкрашивал мрак, дополняя его зловещим кровавым оттенком. Горько-вонючий дымок тонким замысловатым кружевом поднимался под потолок, где собирался в черное облако и копотью оседал на плотно подогнанных досках подшива.

– Вишь, как долго совет держал, – Ковров подхватил деревянную кружку и одним махом влил в себя ее содержимое, рукавом вытер усы, ладонью смахнул с бороды капли. – Принесла же нелегкая этакого злыдня. Еще на воеводство взойти не успел, а уже лютость показывает. Видали, как зыркал всюду. В каждый угол нос сунул, везде понюхал. А напоследок еще и все книги разрядные приготовить велел. Де, сдаточную опись составлять станем во всех подробностях. Вот, скажи, Федор Константиныч, на что ему для сдаточной описи все книги окладные листать, да противни проверять? Не пойму. Я от прежнего воеводы дела принимал, так выпили мы с ним, на словах он все обсказал, Афонька Смелов чиркнул, что положено и на том конец. А этот.

– Да брось ты, Андрей Иванович, не бери в голову, – пробормотал старший Алампеев, зубами терзая сушеного леща. – Это он так… Для острастки. Себя показывает. Вот, мол, какой я. А ну, всем встать смирно! Пожарский Дмитрий Петрович прибыл. Дрожите, сукины дети. Известное дело. Я тоже, знаешь, не первый год на службе состою и не в лапти щи наливаю. Толк в этом знаю. Бывало, прибудешь в городок инший, сотником там али иным рядцом107 каким… И первым делом того, в морду кому-нибудь. Пару-тройку дерзких плеткой вдоль спины вытянешь… так после весь приказ как шелковый!

За одиннадцать лет государевой службы Федор Константинович Алампеев побывал во множестве гарнизонов на разных концах Руси и везде запомнился чрезмерной строгостью, а пуще того, ожесточенно безжалостным нравом, от которого нешуточно пострадали многие его подчиненные. Ратных подвигов за ним не было – несколько раз захватывал обозы и однажды велел казнить полоняников, которых воевода Трубецкой оставил под его присмотром. В остальных случаях на поле брани вся воинственность и жажда крови Алампеева испарялась без следа. Зато в мирной службе к подначальникам он был жесток – до бескрайности, настолько, что даже сейчас, просто рассказывая о своих подходах и правилах, Федор Константинович ярился и свирепел, глаза его заблестели, дыхание участилось и сквозь резкую обрывистую речь то и дело раздавался скрежет стиснутых зубов.

– Так что ныне он полютует, конечно. Денька два. А после угомонится. И пойдет все, как прежде шло. А там, глядишь, и воеводство тебе вернется в скорости. Да что ж в самом деле. Он ведь самому тому Пожарскому, – Алампеев поднял вверх палец и ткнул им в потолок, – сродственник. Нешто тот брату своему хлебного места при Москве не сыщет? Уж не знаю, по какой лихоманке его в нашу дыру занесло. Только надолго он здесь того… не останется.

– Эх, Федор Константиныч, – Ковров в отчаянии махнул рукой и опять залпом осушил только что наполненную кружку. – Боюсь, что теперь уж и не в воеводстве дело? Не об том печалюсь.

– Да понятно, – с ехидным хохотком отозвался Алампеев, косясь на опального воеводу. – Не за себя жалеешь, за Русь-матушку радеешь.

– Посмейся-посмейся. Вот как зачнет он в противнях рыться… как всплывут делишки наши, так и схватит он нас за бороду, да не отпустит, покуда до плахи не доведет.

– Ты ж сам нынче сказывал, будто у тебя в книгах порядок полный, – с некоторой растерянностью спросил Федор, чем вызвал смешок Раздеришкина, а Хомутского заставил покачать головой.

– Порядок, вестимо, – со злой ехидцей ответил Ковров. – Для нас с тобой, али другого кого, кто по строкам читает и дале того не суется. А кому ума хватит акромя написанного еще и то, что не дописали увидеть… Так что будь спок, скоренько он все наши проделки знать будет. До чего сам не додумает, то добрые люди подскажут – найдутся.

– Я им языки-то укорочу, – выпалил Федор, хватаясь за саблю, будто гнусные доносчики стояли сейчас прямо перед ним.

– Гляди, как бы тебя на голову не укоротили, – со спокойной насмешкой ответил Раздеришкин. – А не то прознает новый воевода про твои делишки… Вот потеха будет.

– Ну! – прикрикнул Ковров, видя, что Алампеев уже угрожающе привстал, да и младший брат всем видом выражал готовность прийти на помощь старшему. – Собаченья нам тут еще не хватало. Ну, а ты что молчишь, Егор Петрович?

Хомутской медленно повел тяжелой косматой бровью, в тонкую линию сжал губы, осторожно отодвинул от себя кружку – за весь разговор, что длился от закатного часа и в предрассветную пору еще не думал заканчиваться, он так и не притронулся к хмельному питью и посудина оставалась наполненной до краев.

– Слушаю я вас, братцы, и понимаю, что не разумеете вы ничего. Судите-рядите, друг с другом спорите, один другому глупости всякие толкуете. А сами… дальше носа своего глянуть не способны.

Егор Петрович говорил холодно, жестко, резко, так что сказанное им вполне могло сойти за обиду. Но возражать Хомутскому, и уже тем более возмущаться его тоном никто не стал, а потому Егор Петрович продолжил:

– Вот ты, Андрей Иванович, сказываешь, наказал тебе Пожарский к завтрему книги окладные готовить? А мне нынче велел днями всех голов посадских и старшие дворы108 к нему привесть. Зачем? А как он в амбарах все высматривал да о хозяйстве нашем расспрашивал. Сколь в былые годы собирали, сколь ныне собрать думаем. Это ему на что? А на то. Подсчитывает, сколь из Самары выжать можно, покуда вор не пожег ее совсем. То-то. Не ради брани он сюда прибыл, тут уж и речи быть не может. А послан он сюда самим Дмитрием Михайловичем богатство беззаконно наживать.

– Это как же? – Иван Алампеев, потрясенный услышанным, первый раз за весь вечер разомкнул уста и в ожидании ответа городничего так и сидел с раскрытым от удивления ртом.

Хомутской улыбнулся в ответ. Злорадно и хищно, обнажая крупные желтые зубы, в плотном ряду которых не было ни малейшей щелочки.

– А вот так, Ванечка. Выгребет из наших сундуков все, что за эти годы божьей милостью справить нам довелось, до нитки обдерет каждого, от бедняка беспортошного до животинника знатного, а после… после вор придет, крепость огню придаст – все концы в воду. Нища и худа Самара была, али богатства несметные в ней имелися, а ежели так, так куда они подевалися. Кто ж после прознает. Война все спишет. И меня с тобой тоже, коли нужда в этом будет. Так что… – Хомутской покачал головой, поднял кружку, поднес ее к губам, но, поразмыслив недолго, поставил на место. – А вы тут о ерунде всякой спорите.

В восьмиугольной комнатенке повисла тишина. Не та тяжелая и гнетущая тишина, когда совсем нечего сказать, а та осторожная предвестница недоброго, в которой, наоборот, рождается слишком много мыслей, заставляющих иначе посмотреть на привычные, еще вчера такие простые и бесспорные вещи. Ковров задумчиво смотрел в кружку, на дне которой еще оставалось несколько глотков. Раздеришкин уже спрятал в накладной карман кафтана люльку и теперь внимательно изучал острые носки собственных сапог. Иван Алампеев, не спеша, пожевывал длинные тонкие ломтики копченого мяса, и только постоянно менявшееся количество морщин на лбу выдавало присутствие мыслей в его косматой голове. Его брат с завидным усердием обгладывал копченое баранье ребро с остатками темного мяса, время от времени то саркастически усмехаясь собственным мыслям, то соглашаясь с чем-то коротким кивком.