Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R. Страница 12

Я быстро устал от ходьбы и необходимости попрошайничать ради любви к Господу, тысячу раз проклял свое путешествие и очень хотел бы не быть замешанным в эту интригу. Как бы то ни было, но после двух недель пути, о которых у меня остались самые скверные воспоминания, я прибыл в монастырь, где сразу лег и пролежал там без движения два дня, отыскав какое-то убогое ложе и рухнув на него, хотя привык к приличным постелям; однако вскоре, в довершение всех несчастий, мне пришлось вставать и идти в церковь. Казалось, кардинал низверг меня в чистилище.

Со временем я познакомился там с несколькими французами и, указав им на одного человека, которого часто видел в монастыре, спросил, кто это. Они ответили — маркиз де Лэк; это и был тот, кого я искал: фаворит и даже возлюбленный мадам де Шеврёз, а точнее сказать, являвшийся таковым несколько лет, — пока она тайно не вышла за него замуж и не принялась вертеть им, словно покойным господином де Шеврёзом, то есть сочетая пикантность любовных отношений с обыденностью супружеских. Перед отъездом из Парижа меня просветили, что де Лэк состоит в числе приближенных эрцгерцога{56}, и одним из желаний господина кардинала было, чтобы я разжег в маркизе ревность и убедил отступиться от интересов эрцгерцога — а еще лучше, постарался бы так повести интригу, чтобы заставить эрцгерцогского любимца перейти на нашу сторону.

Лэк, с которым мне не терпелось сблизиться, опередил меня: он сам подошел ко мне и начал расспрашивать о монастыре. Я не упустил возможности воспользоваться этим случаем; мы разговорились, и я прикинулся плохим французом, оттого что моя мать — валлонка{57} и что с отцом обошлись довольно несправедливо. Он с удовольствием выслушал меня и потом стал часто приходить. До поры я не решался открыться, но он снова предупредил мое намерение, спросив, не соглашусь ли я передать несколько важных писем во Францию. Я ответил, что с удовольствием оказал бы ему услугу, но не решаюсь, ибо опасность слишком очевидна. Он стал меня успокаивать, а я продолжал отнекиваться, чтобы поддразнить его и усыпить подозрения; он поднажал еще, утверждая, что я должен это сделать ради родины — то есть ради Фландрии, родины моей матери. Я все еще делал вид, что сомневаюсь, и сказал, что, пожалуй, сделал бы то, о чем он просит, но связан обязательствами перед моим настоятелем, который послал меня сюда; вдобавок он знает, что возвращение во Францию не доставит мне радости и трудно будет найти для этого предлог. Ответ был: если затруднения только в этом, их уладят без меня; я должен лишь дать согласие, а он сделает все, что нужно.

Я еще долго упорствовал, притворяясь, что лишь уступаю настойчивым просьбам, и наконец отправился в путь, зная, что сам эрцгерцог будет ходатайствовать перед настоятелем о моем возвращении. Порешили, что мне якобы нужно полечиться на водах в Форже{58}, о чем я сообщу адресатам писем, которые туда за ними приедут. В попутчики мне дали одного монаха, и мы двинулись в Форж; а на полпути господин кардинал в ответ на мою записку прислал ко мне курьера, которому я и вручил пакет, полученный от де Лэка; курьер вскрыл пакет, ознакомился с содержимым, вновь аккуратно запечатал и вернул мне, велев потом сообщить о моем прибытии тому человеку, которому он предназначался.

Его звали Пьер, он называл себя адвокатом и жил на неприметной улочке возле площади Мобер{59}. Мы увиделись в окрестностях Парижа — но еще до нашей встречи за каждым его шагом следил посланный мною человек. Тот же ничего не опасался и, вернувшись в Париж, пошел прямо к графу де Шале{60}, главному хранителю королевского гардероба; это позволило заключить, что пакет предназначался именно ему. Подозрение еще больше укрепилось, когда выяснилось, что Пьер был его слугой; дальнейшего расследования не понадобилось, поскольку граф де Шале собственноручно написал ответ, и кардинал узнал его почерк, как только ему доставили перехваченное письмо. Прочитанное весьма удивило его: речь шла о том, чтобы низложить Короля, а его супругу выдать за герцога Орлеанского; вершиной заговора должна была стать смерть кардинала. Этого хватило, чтобы уничтожить Шале, и Король потребовал, чтобы его немедленно арестовали; однако кардинал рассудил, что торопиться не следует — нужно выявить всех сообщников, — и Король согласился с ним при условии, что графу не позволят скрыться. Затем, чтобы выманить из Парижа, его под каким-то предлогом послали в Бретань, а я с пресловутым письмом вернулся в Брюссель.

Не подозревал о грозивших ему бедах, граф де Шале переправил в Испанию те сведения, что получил в письме, переданном ему через Пьера, — это был составленный в Брюсселе набросок соглашения, о котором короля Испании ранее известил нарочный Королевы{61}, тоже замешанной в заговоре, то есть в попытке расправиться с кардиналом. В остальном же Королева была не виновата, у нее и в мыслях не было выходить замуж за герцога Орлеанского, напротив — она хотела женить его на своей сестре, испанской инфанте. Король Испании, со своей стороны, согласился с тем, о чем его просил Шале, но у него уже не было времени порадоваться сбывшимся надеждам: его посланец на обратном пути был перехвачен и уличен, и по приказу кардинала ему отрубили голову.

Я находился в Брюсселе, когда это случилось, и поскольку знал, что мое участие в произошедшем велико, то имел основания опасаться преследований, если все вдруг откроется. Я продолжал скучать в монастыре, ожидая новых приказов кардинала. Маркиз де Лэк оставался моим добрым другом, но не признавался в том, что случившееся было результатом его интриг, — он собирался воспользоваться мною еще раз и боялся спугнуть. Он часто рассказывал мне о своей дочери, и было видно, что он ее очень любит. Не знай я, как глубоко он замешан в испанские дела, это был бы случай заговорить с ним о примирении с господином кардиналом. Но я не решался затевать такой разговор после того, что произошло: это ясно показало бы, что я не такой уж верный человек. Говорить об этом с мадам де Шеврёз или с ее любовником значило погибнуть окончательно, ибо все, что произошло, было результатом их сговора. Видя себя по этой части бесполезным, я не прекращал просить господина кардинала отозвать меня отсюда; однако он, зная, что большинство аристократов недовольны, и боясь, как бы они не стакнулись с испанцами, оставил меня там, чтобы узнать, не откроется ли чего еще.

Целых два года я прожил такой жизнью и проклинал ее по тысяче раз на дню. Поскольку кардинал хотел сделать из меня святошу, — а такое ремесло было мне совсем не по душе, — я, как настоящий монах, просил подаяния, трудился в саду и не имел возможности вкусно поесть. Как часто я сожалел о том, что покинул господина де Сент-Онэ и прибыл ко двору, — говоря себе, что уже давно был бы капитаном, а теперь даже не понимал, кто я такой: господин кардинал так ничего для меня и не сделал. Больше всего меня угнетало, когда при мне заговаривали о войне, — я уже говорил, что более всего стремился проявить себя на поле боя, — и стоило мне об этом только услышать, как моя тогдашняя жизнь казалась еще невыносимей.

Тем не менее я очень часто бывал у господина де Лэка; я был вхож и к нему, и к мадам де Шеврёз, как был вхож к господину кардиналу. Однажды, когда я выходил, приехали двое или трое дворян, и один вдруг пристально посмотрел на меня.

— Бог ты мой! — воскликнул он, обращаясь к остальным. — Нет сомнений — это же R. собственной персоной!

Едва услыхав свое имя, я, вместо того чтобы обернуться, быстрыми шагами пошел прочь, а выйдя, свернул в ближайший переулок. Сумку, которая была у меня за спиной, я зашвырнул за ворота какого-то дома, потом помчался к старьевщику и сказал ему на ухо, что мне нужна другая одежда и я заплачу за нее, сколько он запросит. При себе я всегда имел туго набитый кошелек — лишь в этом я не был капуцином. Желание подзаработать заставило старьевщика забыть о том, что он помогает сбежать капуцину. Он был уверен, что перед ним именно монах, попросту решивший забросить в крапиву свой клобук{62}; но корысть взяла верх, и он продал мне вещи втридорога против их настоящей цены. Чтобы выглядеть испанцем, я купил у него рубаху, шейный платок, затем он подобрал мне парик, шпагу и сапоги, — одним словом, все, что нужно. Переодевшись, я бросился на почтовую станцию, взял лошадь и, опережая почтальона{63}, помчался прочь из города так быстро, как мог. От страха у меня будто выросли крылья — никогда я не скакал с такой скоростью, и хотя за долгое время отвык от верховой езды и задыхался, но гнал до тех пор, пока почтальон не отстал.

Я покинул Фландрию, где меня уже начали искать, ибо тот, кто узнал меня, был конюшим графа де Шале: не будучи сообщником графа, он все же, чтобы не оказаться в тюрьме, предпочел на время покинуть Париж и укрыться в Брюсселе. Прекрасно со мною знакомый и удивленный моей личиной капуцина, он пошел было за мной, чтобы расспросить, как такое произошло, ибо у меня не было никакой склонности к монашеству. Но, увидев, как я убегаю, решил, что у меня, несомненно, есть на то причины, и рассказал обо всем маркизу де Лэку, поскольку знал, что я служу господину кардиналу. Маркиз де Лэк убеждал его, что он обознался, но тот, знавший правду, утверждал, что я именно таков, как он говорит; тогда маркиз тотчас отправился к капуцинам, где рассчитывал меня найти. Получив ответ, что я еще не приходил, он попросил настоятеля сообщить ему, когда я вернусь в монастырь. Но поскольку речь тут могла идти все-таки о государственных интересах, он отправился к эрцгерцогу, взяв с собою конюшего графа де Шале, — и удивил эрцгерцога так же, как удивился сам. Эрцгерцог приказал капитану своих гвардейцев снова справиться у настоятеля, а на всякий случай — вдобавок запереть городские ворота, чтобы преградить мне путь, если я еще не сбежал. Однако я неплохо замаскировался, чтобы обмануть тех, кого мне надлежало опасаться, и им доложили, что я, судя по всему, все еще в городе. Эти хлопоты и проволочки спасли меня: до искавших меня дошло, что мне удалось скрыться, только когда я так и не вернулся с наступлением ночи; пока же, думая, что я не покидал городских пределов, они выпустили постановление, обязывавшее под угрозой кары выдать меня; но, так как никто из горожан не откликнулся, за мной снарядили погоню. Впрочем, было уже поздно.