Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R. Страница 13

Господин кардинал очень удивился, что я вернулся без его разрешения; полагая, видимо, что причиной тому лишь моя скука, он выбранил меня так гневно, как никогда прежде; но, узнав, что произошло, сменил гнев на милость и сказал, что я все правильно сделал. Через несколько дней он-то и передал мне то, о чем я только что рассказал: что творилось после моего исчезновения и как злился эрцгерцог, что меня так и не нашли. Еще кардинал добавил, что сопровождавший меня человек брошен в тюрьму и, скорее всего, уже никогда не выберется оттуда: его подвергли обычной и необычной пытке. При дворе я отметил некоторые изменения. Господин маркиз д’Юмьер, отец того д’Юмьера, который сейчас является губернатором Французской Фландрии и маршалом Франции, был лишен должности камергера{64} и ежедневно приходил к господину кардиналу с просьбами ее вернуть. Но господин кардинал отвечал, что так пожелал Король и обращаться следует к нему. В немилость д’Юмьер впал из-за пустяка; уж во всяком случае у него оставалось то утешение, что она не была следствием его собственного промаха. Маркиз был ярко-рыжим и знал, как не любит рыжих Король; а поскольку парики в те времена носили еще очень редко, то он причесывался стальной гребенкой, придававшей его волосам другой оттенок. Король ничего об этом не знал, но однажды, когда они вместе были на охоте, вдруг пошел сильный дождь; мнимый цвет сошел и обнажился настоящий. Этого оказалось достаточно, чтобы маркиз потерял свою должность, невзирая ни на какое заступничество друзей: Король не хотел менять свое решение.

Как упоминалось выше, я объяснил господину кардиналу причины, вынудившие меня вернуться, и удостоился некоторых похвал. Однако то ли ему удобнее было никогда не отпускать меня от себя, то ли не хотелось меня повышать, — но он лишь изредка награждал меня, не давая никакой должности. После возвращения я получил две тысячи луидоров{65}, но не в моем характере было экономить. Даже получай я сто тысяч экю в год, тратил бы я столько, что и их бы не хватало. Я понимал, что поступаю плохо, но ничего не мог с собой поделать. Желая подыскать себе занятие посерьезнее, я попросил вакантную должность капитана одной гвардейской роты, но господин кардинал ответил, что я сам не понимаю, чего прошу; у него-де еще есть для меня дела и на моем месте мечтал бы оказаться любой капитан гвардии. По его словам выходило, что я еще и благодарить должен его за то, что он мне отказал, точно это была милость, — хотя я-то отнюдь так не считал. Впрочем, он дал мне еще одно аббатство, приносящее шесть тысяч ливров ренты, и я определил туда одного из своих братьев, — а то моя мачеха уже повадилась распускать слухи, что я ничего не могу добиться от господина кардинала, который меня бросил, так что мне даже пришлось два года отсидеть в тюрьме за долги, — она подразумевала все то время, когда я находился в Брюсселе.

Хотя разговоры такого рода уже доходили до меня отовсюду, я решил не уклоняться от своих обязательств. На месте мачехи многие благодарили бы меня, но она, узнав, что для вступления в права владения аббатством нужно заплатить некую сумму, ополчилась на меня сильнее, чем когда бы то ни было, обвиняя меня в том, что я не только не делаю никакой разницы между моим братом и нашим кюре, получившим аббатство даром, но и предпочел последнего, вознаградив его более, нежели он заслужил. Посоветовавшись об этом с какими-то крючкотворами из Орлеана, она решила, что соглашаться на аббатство — это симония{66}, и объявила всем, что не желает взваливать на себя такие хлопоты.

Это не помешало мне помочь ее старшему сыну так, как я и задумывал: узнав, что из-за нее он попусту прозябает в деревне, я устроил его в академию{67}, оплатил содержание, а затем представил господину кардиналу, спросив, куда его можно определить. Мне хотелось, чтобы он поступил в мушкетеры, но, зная, что кардинал не очень жалует командовавшего ими Тревиля, я решил не настаивать — и совершенно правильно поступил, ибо Его Преосвященство сказал, чтобы я не зарывался, а лучше дать моему брату мушкет в каком-нибудь из полков. Я все понял, пристроил брата во Французскую гвардию, а через полгода господин кардинал дал мне для него чин знаменосца{68} в этом самом полку, обмолвившись при этом, что теперь я должен видеть разницу между теми, кто рядом с ним, и теми, кто ему безразличен; и если последним вольно служить где угодно, то от первых он требует не стремиться ни к чему иному, кроме как быть у него на службе.

После этого моя мачеха на время перестала стенать да жаловаться — или уж, по крайней мере, возмущалась не так открыто, опасаясь, что в нее в ответ бросят камень. Но в первую же фландрскую кампанию{69}, во время осады одного города, мой брат был убит — и она опять начала хулить меня. Твердя, будто уж ей-то известно, что я за человек, она винила меня в гибели сына, говоря, что я лишь ради собственной выгоды добился для него военной карьеры и с той же целью вызвал в Париж и определил в академию двух других своих братьев; третьему же если и дал аббатство, то лишь для того, чтобы он не женился. Все советовали мне не обращать внимания на эту, с позволения сказать, сумасшедшую, но я, думая больше о себе, нежели об оправданиях перед нею, все же попросил господина кардинала уступить мне офицерский чин погибшего брата, чтобы я мог передать его старшему из тех моих братьев, кто учился в академии. Однако мне самому пришлось обеспечить его всем необходимым, когда он поступил в армию, то есть, можно сказать, я был обременен детьми, которых не имел удовольствия произвести на свет.

Все это сильно истощало мои средства, а свойственная мне расточительность часто заставляла господина кардинала повторять, что я все равно что дырявая корзина. И тем не менее он нес все эти расходы.

— Да, мне постоянно не хватает денег, монсеньор, — отвечал я, — но проявите жалость к бедному отцу шестерых детей.

Я к месту ввернул эту остроту — он засмеялся в ответ и больше не отказывал мне ни в чем. Таким образом, мне удалось вытянуть пятнадцать тысяч ливров ренты в год, не считая двух аббатств и двух офицерских чинов в гвардии, — они также были мне даны. Одну из моих сестер он определил в аббатство Монмартр{70}, и это не стоило мне ни единого су{71}. Я стал держаться маленьким фаворитом, но и тут не выказывал полного довольства судьбой, повторяя, что у меня ничего нет и я не знаю, что буду делать, если он вдруг умрет. Для меня это было очень тяжело. В то время он занимался строительством Сорбонны{72}, и я однажды поехал туда с ним.

— Ах, монсеньор, — сказал я, — будь у меня хоть маленькая каморка и докторское содержание в Сорбонне, — я был бы вполне умиротворен и, уверяю вас, не искал бы ничего лучшего.

— Ты вечно недоволен и всегда жалуешься, — сказал он, — а ведь обходишься мне дороже четверых.

— Господь свидетель, монсеньор, — ответил я, — ведь я молод, и мне многого не хватает.

— Почему же ты не экономишь?

— Ах, монсеньор, — промолвил я, — вы же знаете, сколько у меня детей! Я прошу, только если действительно нуждаюсь, и даже при всей вашей щедрости так и не скопил ни су.

— Понимаю, — сказал он, — ты хочешь обеспечить себе хлеб насущный после моей смерти; я подумаю об этом.

Я искренне поблагодарил его за эти слова, пришедшиеся мне очень по сердцу. Прошло недели две; казалось, Его Преосвященство совсем забыл о моей просьбе, а я не мог докучать ему каждый день напоминаниями и просто по-прежнему прилежно выполнял свою работу. Но вот наконец он позвал меня в свой кабинет, взял маленькую шкатулку, открыл ее и сказал:

— Ты просил хлеба насущного, и настало время дать его тебе.

Он достал оттуда и протянул мне пергамент, перевязанный маленькими ленточками.

— Держи, — сказал он. — Это тысяча экю ренты от Лионского банка; я решил дать тебе ее пожизненно, ибо не верю, что ты когда-либо научишься разумно распоряжаться своими средствами.

Нетрудно представить, как я был рад этому подарку; такая тысяча была для меня лучше, чем если бы мне подарили двадцать тысяч — ведь я бы их сразу потратил, так ничего и не накопив. Сей дар вызвал ужасную зависть в окружении Его Преосвященства — там стали говорить, что все милости достаются новичкам, а старых слуг обделяют. Но это были пустяки в сравнении с негодованием мачехи. Она заявила, что этим случаем я снова подтвердил скверность моего характера и нечего пускать пыль в глаза и обманывать моих законных наследников, говоря, будто мне сделал подарок кардинал, — на самом деле, оказывается, я сам открыл счет в банке; да ведь я, дескать, и всегда поступал в том же духе. Когда в Париж приехал отец, я пожаловался ему на нее — но это был человек до того забитый и ослепленный своей женой, что говорить с ним, да простит меня Господь, — было все равно что биться головой о стену.