Марта Шрейн - Эрика Страница 13

— Чего ржешь? Какой он тебе дядя Саша? Князь он, понял? — Оглянулся на дверь и уже тише, — раньше каждый свое место знал. Его отец с царем рядом скачет на портрете, в полку царицы. Я видел в музее и сразу признал его. Нас на курсах туда возили.

— Так царя скинули, — возразил Володька

— Больно грамотный стал, с отцом споришь. Чтобы впредь Александром Павловичем называл и на «вы». У нас всякого женатого мужика в деревне по имени и отчеству называли. А он не женат, потому как срок отбывает. Но он не ровня нам, хоть на Саньке женится. — И уже спокойней спросил сына, — О чем он хоть говорит с тобой на басурманских языках?

— А он разговаривает? Так, когда надо потренироваться. И раньше–то был молчун, сроду не улыбался. А сейчас, как его три года не видел, и вовсе лицо каменное, не подступишься. Чего это он?

— Чего, чего? Взрослый стал, книг много прочитал. Думает, наверное, о жизни. Некогда ему лясы точить. Работает еще, не то что ты, лодырь. Ничего не умеешь. Женишься, дом надо будет построить, а что умеешь?

— Ладно, не ворчи. Не охота мне руками работать. Как никак я учился. А дом мужики помогут поставить, — надевая шапку, сказал Володька.

— Поспеши и ружье возьми. Постреляешь в воздух, он и услышит. Сам понимаешь, если к утру не вернется, ему побег припишут, и тогда он до конца дней свободы не увидит. Доносчиков у нас много.

Между тем молодой князь Александр Гедеминов почти ежедневно обследовал округу. Интуиция говорила ему, что бежать нужно сейчас, в маскхалате, на лыжах или пешком, ползком, как угодно, но выбраться из Красной России, вывезти тайну золотого запаса, доверенную ему генералом Дончаком, жениться, в Париже вырастить сына и передать ему эту тайну.

Сведения о том, где пулеметные вышки, сколько солдат на лошадях, сколько с собаками охраняют границу — давно выболтал ему «тесть» Егор Семенович. Вытащить эти сведения из него Александру было нетрудно. Не верилось молодому Гедеминову, что его вот так просто освободят из лагеря, в то время как в стране идет новая волна репрессий. Дворян сажают безо всякой причины, просто как представителей своего сословия.

Темнело, и видимость ухудшилась. Александр посмотрел на компас и повернул коня. Действительно, он далеко от лагеря уехал, а дорогу быстро заметает. Теперь он скакал под ветер, и снова мысли его были о побеге: «Что мне пограничники и собаки? Ножами сниму их. Не армия это. А пулеметные точки обойду. Пусть поближе подойдут, будут иметь дело теперь не с мальчиком, но мужем».

Александр с благодарностью вспомнил старого тибетского монаха — он научил его приемам восточного единоборства, искусству медитации, и главное — научил концентрации внимания, это очень помогало в любом деле.

И от того, что он выработал в себе железную волю, иногда ему казалось, что он проявляет недостойное мужчины нетерпение, думая о побеге раньше срока. «В конце концов, Санькин отец сообщит, если что–то изменится в моем вопросе. А если сбежать раньше, можно навредить ему, и Саньке тоже.

Бежать ли сейчас или подождать оставшиеся шесть месяцев? Выбор трудный. А что делать с Санькой? Он обещал остаться с ней до конца жизни, потому что она добивалась этого обещания. Ну что ж, скажем, я освобожусь и перейду жить в дом к Саньке. Подготовлю ее к тому, что разучился плавать. А потом однажды летом, заготовив под кручей запасную одежду, продукты и другое снаряжение, оставить на берегу одежду, обувь и «утонуть». Конечно, Санька изойдет слезами. Но горе ее пройдет. А у меня долг, тайна, государственный секрет, и я мужчина.»

За этими мыслями Александр увидел перед собой запорошенного всадника и узнал Володьку.

— Отец послал! — закричал Володька. Поскакали бок о бок в лагерь.

В конюшне Володька почистил лошадей, насыпал им овса.

— Пойдем ко мне в мастерскую, согреешься, — глядя на посиневшего от холода Володьку, сказал Александр по–немецки.

— Понял, спасибо, — тоже по–немецки ответил Володька, обрадовавшись, что не забыл язык. За три года в армии он только и слышал, что команды и площадную брань.

В сенях Володька прихватил дров, и пока Александр мылся, затопил печь в сапожной мастерской. Когда она разгорелась, понес дрова в кабинет. Нужно было протопить камин. Он зажег свечи, растопил камин и, пока дрова разгорались, разглядывал готовые изделия. Здесь «дядя Саша» делал тонкую, дорогую работу. На столе лежали лупа и инструменты — все в строгом порядке.

Володька ходил по кабинету и думал: «Освободится дядя Саша, и это помещение под что–нибудь отдадут. Отец на пенсию уйдет… Книги дядя Саша, то есть Александр Павлович, все прочел. Больше они ему не нужны, их можно и на растопку пустить, не жалко. А вот оружие…» Даже не верится, что это сделано руками человека. Как отделаны рукояти, эфесы! А вот ножны, как же долго надо такую работу делать? И на каждом изделии все тот же щит и лошади на дыбах, да перекрещенные мечи, как дядя Саша когда–то вырезал ему в детстве на деревянной шашке. Вот бы к свадьбе такой подарок получить. Но нет, это все на учете у заведующего хозяйством лагеря. Ну если только после освобождения, на Красную горку… К свадьбе сделает…

Володька еще подбросил дров в камин. Взгляд его упал на резную деревянную кровать. Она стояла там как всегда, как и другая мебель — образцы. По ним выполнялись заказы. Постели на кровати не было. «Где–то прячет», — подумал Володька. Тайники хозяин кабинета любил. У него всегда и вина, и консервы есть. Его начальство приезжее жалует этим. Уважают его, это он знал со слов Саньки.

Володька вошел в сапожную мастерскую и, вспомнив наставление отца, обратился к Александру по–немецки:

— Александр Павлович, как освободишься, неужели столяром работать будешь? Или, может, сапожником или кузнецом? Черную работу делать будешь? Зачем тогда все эти книги нужно было читать? Я, слава Богу, голову чтением не забивал и черную работу тоже делать не буду.

Александр вытер полотенцем мокрую голову, провел им по спине. На груди и руках заиграли стальные мускулы. Надел чистую, постиранную и поглаженную Санькой лагерную рубашку, сел за стол, подпер кулаком подбородок и задумался. Он, казалось, не слышал Володькиных вопросов. Пауза затянулась. Володька заерзал на стуле. То ли уходить, то ли остаться. Но тут Александр медленно заговорил:

— А ты не спрашивал у отца, сколько людей умерло в лагере от непосильного труда, холода и голода за последние 15 лет? А ведь это цвет российской интеллигенции.

Володька понял, что по–французски ему не ответить и по–немецки тоже. Все подзабылось, и он заступился за отца по–русски:

— Он не виноват. Ему надо план выполнять. А продуктов мало отпускают. Но если отец не справится, так другого поставят, а отца еще и в саботаже обвинят. Тоже посадить могут. Мать ждет–не дождется, когда он на пенсию выйдет.

Пристально глядя на Володьку, Александр сказал:

— Я не об этом. Вот ты спрашивал как–то, зачем мне все эти книги? Учиться — моя потребность. Французский мыслитель Люк де Вовенарг жил в эпоху Возрождения. А как метко выразился, будто меня имел в виду: «Нет покровителей надежней, чем наши способности». В следующий раз я тебя угощу вином, которым меня снабжают, а сейчас я Саньку жду. Живу я получше, чем твой отец, хоть и не на воле. Я нужный человек. Руссо еще точнее выразился: «Из всех общественных положений самое независимое от судьбы и от людей — положение ремесленника». Я убедился в правоте этих слов. А от сумы и тюрьмы ни крестьянин, ни князь, ни король зарекаться не могут. Историей доказано.

Уже по–немецки Володька возразил:

— Но от смерти знания тебя не могут спасти. Вон как ты натренирован, чтобы самому защищаться.

— Речь идет не о смерти, а о качестве жизни. Если ты согрелся, иди домой, да скажи Саньке, чтобы не приходила, пока метель не стихнет.

Александр взял гитару и стал ее настраивать. Володька нехотя поднялся. Ему хотелось еще поговорить.

— Так я завтра приду, Александр Павлович?

— Да, — ответил тот. — Нам надо потренироваться. Работы у меня почти нет, — помолчал и добавил, — если, конечно, Саньки у меня не будет.

Санька. Из симпатичной крестьянской девчонки она превратилась в красивую бабу. Ума у нее, конечно, не прибавилось. Пословица «С кем поведешься, от того и наберешься» не про нее. Что делать? Александр Гедеминов по–своему любил Саньку и был бесконечно благодарен судьбе за то, что эта женщина послана как компенсация за отнятую свободу.

Санька прибегала к нему два раза в неделю, но зато уж страсти в мастерской бушевали до утра.

Хлопнула наружная дверь. Это Санька. Она потопала в сенях, сметая снег с валенок, зашла, положила узелок на полочку и затрещала: «Володька не велел мне идти. А что мне метель? Нет, думаю, все равно пойду. Я котлет пожарила, борщ сварила и еще пирогов напекла. А вдруг метель три дня будет?