Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы Страница 134

Именно это и следовало сказать, чтобы вызвать недовольство солдат, реплики из их рядов посыпались горохом.

– Да! да! Почему нам его не показывают?

– Может, его уже арестовали в Варшаве, может, он давно пленник?

– Пусть придет сюда и скажет сам: «Я не хочу быть вашим царем!» – вот тогда мы поверим. Мы только ему поверим!

Генерал из сопровождения великого князя решил вмешаться:

– Да как вы смеете не приносить присяги, если ваши собственные генералы уже подали вам пример?!

Один из гренадеров, скрытый за спиной другого, как за деревом, выкрикнул из своего укрытия:

– Ха! Может, для господ генералов ничего не стоит присягать каждый день кому-то другому, а для нас присяга – это серьезно! Мы так не поступаем!

– Кто это там высказывается?! – проревел генерал из сопровождения. – Кто это осмелился произнести подобную хулу?!

По приказу Александра Бестужева барабанный бой заглушил вопли военачальника. Великий князь Михаил Павлович развернул лошадь и ускакал галопом, маленький эскорт – все груди в орденах – за ним.

К четырем пополудни небо потемнело, ледяной ветер, пришедший с финского берега, заметался по площади. Ночь опускалась стремительно, заливая свинцом пухлые облака, затушевывая четкие линии строений… Полицейские тщетно старались вытеснить толпу с Сенатской площади на примыкающие к ней улицы. А Николай думал в это время о том, что Московскому полку следовало заручиться поддержкой других полков, что морская гвардия совершила тяжкую ошибку, не приведя с собой артиллерии, что, будь гренадеры более отважны, они пошли бы на дворец, захватили Сенат, и все эти блестящие возможности были упущены только потому, что не было никакого руководства… В результате же сложилась ситуация поистине парадоксальная – предвидеть ее накануне не мог никто. Тогда рассматривалось только два варианта: победа или поражение, а то, что происходило сейчас, нельзя было считать ни успехом, ни провалом операции, то, что происходило сейчас, решительно не соответствовало ни одной из категорий. Вялые, словно заторможенные, не способные ни думать, ни действовать, сомневающиеся во всем, включая прежде всего себя самих, противники издали смотрели друг на друга, стучали зубами от холода и, вполне возможно, жалели, что вообще сюда явились. Как та сторона, так и другая… Но тем не менее со всеми своими слабостями, со всеми своими противоречиями попытка мятежа продолжала оставаться для Николая Озарёва событием совершенно восхитительным.

До 14 декабря 1825 года, до этого знаменательного дня, в России, конечно, случались государственные перевороты, но их совершали какими-то дикими способами, тайно, некие приверженцы той или иной диктатуры, ведущие между собой торг в пользу того или иного претендента на престол. А сегодня, впервые на памяти человечества, спорный вопрос решался прямо на главной столичной площади, решался публично – на глазах всего народа. Впервые в политику оказались втянуты улица и казарма. Еще накануне такой безразличный, такой опасливый, такой непоследовательный народ встал на защиту Закона и Свободы. И ничего еще не потеряно! Большинство солдат, казалось бы, лояльных к власти, на самом деле только и ждут момента, когда можно будет перейти в другой лагерь! Скорее всего, они воссоединятся со своими товарищами-мятежниками, едва наступит ночь! Таково, во всяком случае, было мнение Оболенского, в конце концов, согласившегося взять на себя роль военного диктатора.

– Следует тянуть время, у нас не может быть в данный момент никакой другой тактики, – убеждал он собравшихся вокруг него на военный совет друзей.

Между тем ординарцы принесли стол и установили его в центре каре. Все было приготовлено для работы Генерального штаба: бумага, чернильницы, заточенные перья, свечи, воск, чтобы скреплять документы. Вот только писать пока еще было нечего.

– Да что ж за неподвижная революция! Топчется на месте! – проворчал Каховский.

– Недолго ей топтаться на месте, – отозвался Михаил Бестужев. – Посмотрите-ка, посмотрите!

В правительственных войсках началось какое-то странное движение – будто черви закопошились в банке. Людские массы приливали волнами, отступали назад, словно бы сжимались в ширину и снова вытягивались, но фланги терялись в сумерках. Вдруг ряды пехоты, прикрывавшей выход на Адмиралтейский бульвар, расступились, пропуская на площадь четыре пушки, которые были немедленно выстроены в батарею, дулами к каре – на расстоянии не больше ста шагов от него. Николай вскочил на стол: так было лучше видно.

– Что нам теперь делать? – бормотал он.

– Ничего, – пожал плечами Оболенский.

– А если они начнут стрелять?

– Не решатся…

– А я тебе говорю – непременно решатся! – возмутился Голицын. – Не понимаю твоего спокойствия. Давай опередим их, начнем наступление сами – как бы не было слишком поздно!

– Конечно, конечно! – поддержал его Николай. – Уверен, едва только артиллеристы увидят, что мы идем в атаку, они раскроют нам объятия!

– Да какого же дьявола вы избрали меня диктатором, если с самого начала критикуете мои приказы? Пусть ответственность за нападение ляжет на противника – тогда именно он окажется виновен в любых возможных осложнениях.

– Кто его будет обвинять, побойся Бога! – воскликнул Голицын. – Ты что – с ума сошел? У нас тут революция или судебный процесс?

– Всякая революция – это судебный процесс. – Оболенский впал в экзальтацию. – И один только Господь нам судья!

Пока они спорили, генерал Сухозанет, командующий артиллерией гвардейцев, галопом подскакал к каре, раздвинул корпусом лошади ряд стрелков, повернулся и закричал, обращаясь оттуда к офицерам-мятежникам:

– Видите пушки? Царь дает вам последний шанс!..

– Наш последний шанс – конституция, – с достоинством возразил Иван Пущин. – Вы принесли нам конституцию, ваше превосходительство?

– Я прибыл сюда не парламентером, я прибыл одарить прощением государя нескольких заблудших его подданных!

– Ну и пошел тогда к чертовой матери! – воскликнул один из солдат.

А другой поддержал товарища:

– И скажи, чтоб прислали кого почище тебя!

Николаю было известно, что гвардейцы сильно не любят Сухозанета, но прежде он и представить бы себе не смог, чтобы простые русские солдаты, даже и вставшие на сторону бунтовщиков, осмелились вот так оскорблять генерала. Озарёв разделял их гнев, но все-таки его смущала грубость. Трудно ему было забыть, что сам недавно носил офицерский мундир. Гренадеры тем временем начали прицеливаться.

– Огонь! – скомандовал унтер-офицер с усами, как у моржа.

Над головой Сухозанета просвистели пули. Одна из них сорвала с его шляпы белые перья. Пришпорив лошадь, он смешался с толпой, вслед ему полетели пули и насмешки.

– Не стоит тратить боеприпасы на таких каналий, – заметил Иван Пущин.

Выстрелы смолкли. Великий князь Николай Павлович уже беседовал с Сухозанетом под прикрытием батареи. Вероятно, генерал рапортовал о неудаче. Стало тихо – как будто все боялись упустить самую мелкую деталь из этого разговора. Но вдруг, подобно грому, прозвучал приказ – несмотря на большое расстояние, было ясно различимо каждое из трех слов:

– Канониры, по местам!

Зажглись фитили, звездочками посыпались с них на снег красные искры… Очнувшись от оцепенения, мятежники закричали:

– Антихрист! Грех стрелять в своих братьев!

Николай зажмурился и обратился к Софи: «Я люблю тебя!.. Я люблю тебя!.. Прости! Как это все глупо!..» А после широко открыл глаза, решив, что должен смотреть смерти прямо в лицо. Бежать некуда, да и невозможно. Надежда только на Бога. Наверное, первые христиане, которых сгоняли на арену, где им предстояло подвергнуться нападению хищников, испытывали такую же щемящую тоску… Как ни странно, внезапно промелькнувшая мысль вернула Николаю силы. «Ради нашего общего блага необходимо, чтобы это побоище, это массовое убийство состоялось. Это спасет нас от насмешек грядущих поколений. Если мы останемся в живых, прослывем пустозвонами, мечтателями, если погибнем – история простит нас и возвеличит наши имена!» Лица вокруг него носили теперь отпечаток мрачной решимости.

– Уррааа! – изо всех сил закричал Озарёв. – Да здравствует Константин!

В ту же минуту снег рядом с ним был взрыт пушечным выстрелом: ядро ударилось в стену Сената. Стекла со звоном разлетелись осколками. Двое ротозеев, примостившихся раньше на карнизе, соскользнули в пустоту, двигаясь медленно, будто рыбы под водой…

– За мной, друзья! – воскликнул Оболенский, выхватив шпагу.

Наконец-то он решился атаковать. Но в этот момент увидел на углу бульвара яркую вспышку: второе ядро, вспахав снег перед каре, угодило прямо в центр первой шеренги. Залп был настолько мощным, что задетые солдаты начали безмолвно, не издав даже стона, валиться один на другого: неловкие, отягощенные киверами, ружьями и ранцами… Эта все растущая молчаливая гора тел напомнила Николаю образы из детских ночных кошмаров: ему виделись тогда, может быть, еще худшие, но такие же безмерно тихие катастрофы, и у него самого, спящего, не хватало голоса, чтобы закричать. Осколки льда и камней царапали лицо, но кровь не текла. Он задыхался от ужаса и гнева. Если революции и потребуется оправдание, то теперь оно у них есть: жестокость бессмысленного наказания.