Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы Страница 135

Перепуганная толпа ринулась с площади, оставляя на пути распростертые по снегу черные трупы. Однако все выходы оказались перекрыты. У заграждений завихрились водовороты из человеческих тел. Штатские вытаскивали из карманов платки, срывали с голов шляпы и принимались размахивать ими – видимо, надеясь благодаря этим жестам получить пощаду. От третьего залпа все заволокло дымом. Рядом с Николаем маленький флейтист из гренадеров подскочил на месте, молча, как рыба, открыл рот и сразу же рухнул на землю, прижав обе руки к животу. Между его пальцев сочилась кровь – ни дать ни взять вспоротый бурдюк с красным вином… Оставшиеся в живых солдаты открыли беспорядочную стрельбу по императорским войскам, но им недоставало уверенности. По бегающим взглядам и вялым движениям иных становилось ясно, что им бы теперь только скрыться отсюда поскорее. Оболенский положил руку на плечо Николая и прошептал ему:

– Все погибло! Это конец…

– Все погибло, да, но мы преподали урок нашему Отечеству! – воскликнул Кюхельбекер.

– Ты прав! – громко подтвердил Озарёв. – Так и нужно было. Я ни о чем не жалею!..

Лица мятежников, выражавшие героическую решимость, засветились нежностью. Они пожимали друг другу руки, обнимались. Сцена казалась настолько нереальной, что Николаю померещилось, будто он уже мертв и вместе с друзьями перебрался в потусторонний мир. Четвертый артиллерийский залп уже совсем расстроил ряды восставших.

– Спасайся, кто может!

Каре распалось, беглецы ринулись врассыпную, они мчались во всех направлениях. Николая толкали, его несла общая волна, и он бежал под ядрами вслед за остальными. На пути увидел Оболенского, пытавшегося удержать за рукав какого-то гренадера – тот со злобным лицом ожесточенно вырывался. Наталкиваясь на гражданских и опрокидывая их в грязный снег, солдаты Московского полка удирали по Галерной. Николай помчался за ними. Пушки тут же наставили туда дула и принялись выбрасывать ядра в узкий проход. Раскаленное железо с грохотом ударялось о стены и рикошетом попадало в старавшихся спрятаться в углублениях прохожих. Обезумевшие от страха женщины отчаянно колотились во все двери в надежде найти укрытие, но никто не решался отворить. Жильцы окрестных домов затаились по своим норам, боясь впустить к себе смерть. Убитый мальчик-посыльный из кондитерской лежал на снегу, а вокруг него расстилалось душистое поле свежей сдобы. Лысый чиновник с крестом Святой Анны протягивал руки к площади, крича: «Убийцы! Убийцы!» Неподалеку, привалившись спиной к стене, толстая дама в украшенной перьями шляпе вроде бы спала глубоким сном, – вот только из ноздри ее все текла, и текла, и спускалась по подбородку к шее тоненькая алая струйка. Только что браво улепетывавший солдат – простоволосый, без оружия – кубарем покатился навстречу Николаю и продолжал, лежа на земле, сучить ногами – словно ему хотелось сбросить с себя тяжелое одеяло. Его горячая кровь пропитывала снег и застывала тонкой крупкой, отливавшей красным и серебром.

Воспользовавшись минутной передышкой, Николай кинулся в проходной двор и выбежал на Адмиралтейскую набережную. Трупы здесь лежали грудами, похожие на кучки белья у входа в парильню. В какой-то момент Озарёву почудилось, что он единственный из заговорщиков остался в живых. Но, перегнувшись через парапет, заметил, как внизу спешат перебраться по льду реки на тот берег солдаты – чьи, какого полка, было уже и не понять. Михаил Бестужев вроде бы пытался их построить, чтобы пересечь Неву более или менее организованно, они не слушали. Вскоре серое стадо растворилось в тумане, в ледяной пустыне.

– Подождите меня! – крикнул Николай, оседлав парапет.

Откуда ни возьмись – яркое пламя, прорезавшее сумрак: выведенная на середину моста батарея стреляла по беглецам. Николаю оставалось только броситься назад. Пули и ядра сыпались бешеным каким-то градом. Даже и в самых густых облаках дыма и пороха мелькали призраки людей в мундирах. Между двумя орудийными залпами Михаил Бестужев успел выкрикнуть:

– Вперед, ребята!.. На крепость!..

Все в беспорядке побежали за ним. Оставшемуся на берегу Николаю почудилось, будто он стал жертвой оптической иллюзии: в окружающем его пейзаже что-то неуловимо изменилось, некоторые горизонтальные линии стали едва приметно наклоняться, прогибаться, отдельные куски открывающейся его взгляду картины плавно соскальзывали вниз… Буквально секунду спустя он с ужасом понял, что пробитый ядрами лед не выдержал веса толпы: белые островки вращались вокруг своей оси, вставали вертикально, острым углом к небу, и сбрасывали в образовавшуюся полынью слипшийся уже в подобие раздавленного муравейника груз. Выжившие солдаты барахтались между этими островками льда, цеплялись за края, налезая друг на друга и друг друга отпихивая, падали навзничь и уходили под воду. Тех, кто бежал по твердому пока льду, настигали пули. Но все-таки кое-кому удавалось достичь противоположного берега, и они тут же проваливались в дым и туман. Когда уже ничего не стало видно, на Николая обрушилась смертельная усталость. Он был раздавлен случившимся, голова стала чугунной, тело отказывалось повиноваться.

Со стороны моста и со стороны Сенатской площади еще слышались выстрелы, по мертвым улицам скакали кони. Николай удалялся с поля битвы, сам не понимая, куда идет. Может быть, за домом Кости на Петербургской стороне установлено наблюдение? У Рылеева-то наверняка не укроешься! Рано или поздно полиция схватит всех членов общества. Вспоминая о друзьях, большею частью, как ему представлялось, убитых и раненых, Николай стыдился мыслей о собственной безопасности. Крах революции не оставил никаких надежд, исчез самый смысл жизни – зачем она теперь? Нет, нет, нет никаких причин жить – а уж благородных тем более! Подумалось, а не отправиться ли к Степану Покровскому, которого удержала нынче дома вывихнутая лодыжка. Степан живет на Крюковом канале – комнату снимает у вдовы какого-то чиновника…

Прибыв к товарищу, Озарёв узнал, что тот уже полностью в курсе событий и якобы слышал, будто Рылеев и другие главари заговорщиков вернулись по домам целыми и невредимыми. Степана бесило то, что ему пришлось довольствоваться четырьмя стенами и мягкими домашними туфлями, когда его друзья подставляли грудь под ядра. Единственным утешением ему служила уверенность, что, едва по приказу правительства заговорщиков начнут арестовывать, его возьмут тоже – он же, черт побери, с самого начала был с ними!

– Понимаешь, Николай, в таком деле, как наше, нельзя говорить о провале, – пылко уверял Покровский. – Или тогда придется считать погибшим дело Иисуса Христа – ведь он был схвачен, его истязали, оскорбляли, в конце концов, распяли на кресте! Может быть, мы принесем больше пользы России, став мучениками свободы, чем в том случае, если бы вышли победителями из этого испытания!

Откинувшись на спинку кресла и уложив больную ногу на стоящий чуть впереди табурет, он словно бы бредил, сохраняя на лице мягкое выражение, свойственное людям, погруженным в философические раздумья. За стеклами очков в золотой оправе сверкали небесно-голубые глаза. Пухлые руки в желтом свете лампы летали, подобно птицам. На стенах комнаты были развешаны пастельные портреты немолодых дам. Степан взял колокольчик, позвонил. Явился слуга с подносом, уставленным снедью. Николай подумал было, что после таких переживаний, такого страшного потрясения ему кусок в горло не полезет, однако при виде холодного цыпленка и вина ощутил такой немыслимый голод, у него разыгрался такой постыдный, неприличный в этих условиях аппетит, что он содрогнулся. И все равно готов был слопать все, что находится перед ним. Душа страдала – тело требовало своего. Ничего не поделаешь – Озарёв с жадностью набросился на угощение. За едой друзья все еще пытались разобраться в причинах поражения, но их обсуждение свелось, по существу, к одному-единственному вопросу: следует ли считать это поражение полным и окончательным или все-таки осталась хоть какая-то надежда? Как знать, может быть, Южное общество, которым руководит Пестель, возьмет реванш в провинции? Может быть даже, они уже приступили к действиям? А вдруг именно здесь их единственный шанс?

Беседу прервало появление Кюхельбекера. Тот был у Рылеева и видел там, кроме хозяина дома, начавшего жечь бумаги Общества и укладывать пачками документы Российско-Американской компании, еще и Ивана Пущина, Юрия Алмазова, Штейнгеля, Оболенского, Батенькова, Каховского да многих… По словам Вильгельма, все были подавлены, почти не говорили друг с другом, пили чай и дымили сигарами, ожидая момента, когда за ними придут.

– Можно подумать, они начисто опустошены, – горячился гость. – Безвольные, вялые, бессильные, словно им сухожилия перерезали.

– Ну, а сам ты – что намерен делать? – спросил его Николай.