Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы Страница 136

– Можно подумать, они начисто опустошены, – горячился гость. – Безвольные, вялые, бессильные, словно им сухожилия перерезали.

– Ну, а сам ты – что намерен делать? – спросил его Николай.

– Бежать, естественно!

– Да тебя тут же схватят!

– У меня есть план. Сначала попробую добраться до имения сестры под Смоленском, там наверняка найду преданного слугу, который снабдит меня паспортом и одеждой. Изменю облик и – через границу. В Германию!

– Господи, в Германию! Да ты что? Как же это можно?! – возмутился Николай. – Покинуть в такой момент Россию? Бросить все? Всех?

– Что я тут оставлю? Кого? Опомнись! Кто тут есть, помимо жандармов, полицейских ищеек, тюремных надзирателей и кровавого тирана?

– Родину ты оставишь, свое Отечество, его небо, его горизонты, память, в конце-то концов!..

– Слова, одни слова! – отмахнулся Кюхельбекер. – Лучше последуй моему примеру. У тебя ведь жена француженка, верно? Ну и отправляйся к ней, и бегите вместе во Францию с подложными документами!

– А как я при этом буду выглядеть в глазах товарищей?

– Как человек, обладающий здравым смыслом и чувством реальности! Если мы позволим бросить в застенки нас всех, дело пропало окончательно. Навсегда. А оказавшись свободным человеком во Франции, ты будешь всем нам куда полезнее, чем покорившись участи заключенного в России.

Уговоры растрогали Николая. Он уже представлял, как ночью тайно проникнет в Каштановку, как расскажет все Софи, как они станут готовиться к романтическому бегству… Но внезапно понял, что ничего, просто ничегошеньки такого не сделает. Для него была совершенно неприемлема мысль о том, что порядочный человек способен покинуть родину, опасаясь наказания за участие в справедливом деле. Раз уж он решил вложить всего себя в обернувшееся провалом предприятие, значит, следует теперь оплатить долги до полушки. Это вопрос чести.

– Нет, Вильгельм, – сказал он спокойно, – я и пальцем не пошевелю. Впрочем, не совсем-то я и уверен, что нас непременно арестуют…

– Николай, на мой взгляд, прав, – заметил Степан Покровский. – Меня ничуть не удивит, если, желая отпраздновать свое восшествие на престол, император объявит амнистию!

– Вы, как дети, верите в светлый рай… – усмехнулся Кюхельбекер. – Что ж, тем хуже для вас. А мне остается только откланяться… Прощайте!..

Вильгельм распахнул объятия. Тень его силуэтом напоминала Дон Кихота. Когда он ушел, Покровский прошептал:

– Сразу видно, что немец по происхождению: эмиграция не эмиграция – для него нет разницы, где жить…

Николай еще долго беседовал с другом, постепенно утверждаясь в своем решении и ощущая себя от этого все более чистым и бодрым – совсем как от купания в реке. В два часа ночи он решил, что пора идти домой. Степан из глубины кресла перекрестил, благословил его…

Черная ледяная ночь держала столицу в тисках. Берега Крюкова канала выглядели пустыней. Но Николай не обольщался ни тишиной, ни покоем, вроде бы царившими в Петербурге. Он сделал большой крюк, прежде чем достичь дома Кости Ладомирова. По мере того, как Озарёв приближался к центру, город становился все больше похож на победителя, еще не вполне умиротворенного одержанной им викторией. На перекрестках горели бивуачные костры, влажные поленья, потрескивая, пускали струи дыма в лица собравшихся у огня солдат… Составленные в козлы винтовки и пики чередовались с наваленными прямо на снег кучами фуража… Перекрикивались с одного поста на другой продрогшие до костей часовые… Тяжело прошагал ночной патруль во главе с офицером, подозрительно оглядывавшим дома справа, дома слева, опять дома справа… Галопом проскакал посыльный из императорской канцелярии: сумка, видимо, с бумагами, болталась у него за плечом…

Николай вышел на Английскую набережную, где несмотря на поздний час еще толпились под козырьками подъездов любопытные. По берегу скользили сани, накрытые брезентом. Видя, как они приближаются, люди начали истово креститься. Сани были нагружены трупами.

– Куда их увозят? – спросил у первого встречного Николай.

– Жандармы сделали проруби во льду, – ответил тот, оказавшийся швейцаром из соседнего дома, – и спускают под лед все тела, какие только находят, рыская повсюду. Да и не только мертвые тела – Господи помилуй! – они и раненых туда бросают.

– Боже, какой кошмар! Как это гнусно!

– Конечно, ваше благородие, – откликнулся кто-то из прохожих, – конечно, гнусно, но у них ведь попросту нет времени разбираться, кто тут еще дышит, а кто уже и нет. К утру город приказано полностью очистить. Царь-батюшка сам так повелел.

Под тканью, которой были накрыты сани, угадывались рельефами закоченевшие члены, восковая рука вывалилась в прореху, на каждой колдобине она принималась раскачиваться. Полицейский, конвоировавший сани, грубо схватил эту мертвую руку и затолкал под брезент. Вид при этом у него был такой, будто он призвал к порядку невоспитанного путешественника.

– Боже мой, боже мой, с ними и священника-то нету, – вздохнула рядом укутанная в платок старушка.

Николай, у которого сердце разрывалось на части, только покачал головой. Сколько ни в чем не повинных людей заплатили жизнью за неудачу затеянного ими государственного переворота, за то, что они плохо подготовились к этому перевороту, что слабой оказалась их организация? Солдаты, подобно баранам, согнанные в стадо, чтобы покорно выполнять приказы офицеров; безобидные прохожие; рабочие с ближайших строек; женщины; ребятишки… Конечно же, куда больше жертв среди тех, кто был ничем не причастен к мятежу, чем среди тех, кто развязал всю это кровавую историю. Николая душило чувство вины. Кровь невинно павших стучала у него в висках. Но он же не хотел этого! Никто из них этого не хотел! Озарёв продолжал идти по направлению к площади. Здесь оказалось больше, чем повсюду в иных местах, бивуаков с кострами, сюда были стянуты более многочисленные отряды. Пушки стояли, целясь блестящими жерлами дул в устья проулков. Под наблюдением часовых команды рабочих собирали граблями, лопатами и скребками окровавленный снег, а освободив от него землю, тут же посыпали ее привезенным откуда-то свежим. Другие бригады стеклили окна фасадов и красили белой известью выщербленные пулями колонны. К завтрашнему дню не останется и следа от совершенного 14 декабря насилия – и верноподданные смогут петь императору хвалу, ни о чем не задумываясь… Обожать царя-батюшку, восхищаться им…

– Стой, кто идет!

Николай вздрогнул – погрузившись в размышления, он и не заметил, что дорогу перегородил ночной дозор.

– Куда идете? – спросил унтер-офицер, поднимая фонарь, чтобы разглядеть лицо Озарёва.

– Домой возвращаюсь, – пожал он плечами.

– Кто таков будете? Имя? Фамилия? Адрес? – не отставал патрульный.

– А вам-то зачем?

– Имею приказ допрашивать всякого, кто пытается пройти через площадь!

– Ах, вот в чем дело!.. – прошептал Николай.

Подумал: «Я уже где-то его видел…» – и тут же вспомнил захлебнувшуюся атаку конногвардейцев, выбитого из седла унтер-офицера, сначала проклинавшего солдат Московского полка, а потом пообещавшего объединиться с ними под покровом ночи.

– Вам неизвестно мое имя, зато я ваше – знаю! Как делишки, Лысенко?

Унтер-офицер выпрямился, большой фонарь раскачивался на зажатой в кулаке цепочке. Он вытаращил глаза от удивления.

– Что – никак не припомнишь? – усмехнулся Николай, пристально глядя прямо в лицо унтеру.

– Извольте пройти, – пробормотал тот.

Узнал ли он Озарёва, опасался ли задеть чересчур высокопоставленного человека или просто знал за собой вину? Солдаты расступились. Николай еле удержался, чтобы никого не поблагодарить. И никто больше не останавливал его до самого дома.

Ему казалось, что прислуга должна спать, но выяснилось, что Платон с Никитой ожидают барина в прихожей. Он не успел произнести ни слова, а они уже бросились целовать ему руки.

– Барин, барин, наконец-то вы вернулись! – приговаривал Никита. – Не ранены?

– Нет.

– А мы так боялись за вас! Так боялись! Мы были в толпе на Галерной улице… там, рядом… И все, все видели!.. Какие ужасы!.. Как страшно!.. Эти выстрелы… Эта кровь… Никогда не забуду!.. Спасибо вам, барин! Храни вас Господь!

Лицо старика сияло благодарностью.

– Но за что ты меня благодаришь-то? – спросил Николай.

– Как за что? Вы же хотели дать счастье народу, а сейчас вам придется расплачиваться за эту дерзость своим собственным счастьем! – сказал Никита.

У Озарёва перехватило от волнения горло.

– Так, значит, ты понял…

– А кто ж из бедноты не понял?

Николай взглянул в большое зеркало у входа и едва узнал себя в бледном, обросшем щетиной человеке с распухшими покрасневшими глазами.

– Поесть, барин?

– Нет-нет, идите спать, голубчики. Оба сейчас же идите спать.

– А вы что станете делать?