Анн Бренон - Сыны Несчастья Страница 14

Вокруг потрескивающего очага над котелками суетились четыре женщины. Они накрывали на стол, резали ветчину и выставляли пироги. Госпожа мать, конечно же, всем руководила; ее дочь Себелия Пейре с бледными от волнения щеками была одела сегодня в праздничный высокий чепец. Там была также и прелестная Маркеза Ботоль, сестра Гийома Эсканье, которая, поздоровалась со мной, смеясь. Держа чашу с вином в руке, я спросил ее, просто чтобы что–то сказать, где ее муж, Гийом Ботоль, и едва слушал, как она отвечала мне, что он уже два дня, как уехал в Кийан. Тут Раймонд Пейре, все еще держа меня за плечо, показал мне, как Мартин Франсе и Гийом Пейре, эти люди из Лиму, выходят в соседнюю с фоганьей комнату.

— Вы знаете, кто здесь? — прошептал он мне. — Мессер Пейре Отье.

Мессер Пейре Отье… Я не знаю, почему, но мое сердце сжалось, а потом чуть не выскочило у меня из груди. Меня охватили странные чувства. Это было не просто уважение к пожилому человеку, бывшему нотариусу графа де Фуа, о котором мне рассказывала мать и некоторые друзья. Я всего лишь мельком, в Монтайю, в темной фоганье Бенетов, видел его брата, Гийома Отье, в обществе Андрю из Праде. Единственным добрым человеком, которого я видел вблизи, был Амиель из Перль, тоже солидного возраста — да и то тогда, когда я не знал, кто он такой. Но в этот вечер я думал: неужели же эти апостолы, эти добрые христиане — это настоящие люди, из плоти и крови, такие же, как и мы?

Но тут я вспомнил о роскошной и вкусной трапезе. Я сидел за столом вместе с мужчинами из Сабартес, рядом с Гийомом Эсканье, лицо которого, обычно бледное, приобрело цвет, словно отражая отблески жара, в золотистом свете калели с тремя фитилями.

Мы говорили о событиях в Каркассоне и Лиму, но людей из Лиму за столом не было. Мартин Франсе трапезовал вместе с таинственным гостем в соседней комнате за закрытыми дверями. А Гийом Пейре — Кавалье их обслуживал. Он постоянно выходил из этой комнаты и заходил туда, носил хлеб, вино, белую салфетку, и каждый раз тщательно закрывал за собой двери. Я понял, что гость не может разделить с нами праздничной трапезы, потому что сам он ел рыбу: я видел, как Гийом, выйдя из соседней комнаты, склонился над Раймондом Пейре и положил на стол перед ним хорошо прожаренную чудесную форель — от Мессера Пейре Отье.

Когда Гийом Пейре сел рядом с нами, завязался еще более интересный разговор. Хвалили консулов Лиму, пославших делегацию для поддержки своих товарищей и народа Каркассона в их праведном гневе против злоупотреблений этих злобных доминиканских инквизиторов.

Я слушал, как Раймонд Пейре с энтузиазмом рассказывает о храбрых деяниях францисканца по имени Бернат Делисье, который осмелился проповедовать против Инквизиции, о решимости жителей бурга Каркассона, которые взяли приступом доминиканский монастырь и разбили в нем столы и окна; о честности присланного королем следователя, мессира Жана де Пикиньи, принявшего сторону горожан.

— Новый инквизитор Каркассона — это французский доминиканец по имени Монсеньор Жоффре д’Абли. Говорят, он полон решимости восстановить подмоченную репутацию своего ордена и навести порядок в собственных рядах, — воскликнул Гийом Пейре — Кавалье, и его взгляд наконец–то зажегся. — Вот и начал бы с этого! А наших добрых людей оставил бы в покое…

Все эти слова звучали у меня в ушах и находили отзвук в сердце. Они были верны и справедливы. И я разделял с этими людьми и гнев, и надежды, и эти слова были моими, как и их собственные. И меня охватил такой стыд, когда я вспомнил иные слова, которые мне приходилось слышать за иным столом, возле другого очага в Арке, у д’Эсквина. В обществе людей, которые сбивали меня с пути. А здесь, за столом Раймонда Пейре — Сабартес, я чувствовал себя среди своих.

Я протянул руку за красивым, немного сморщенным яблоком, и только приготовился укусить его, как дверь в комнату открылась, и я увидел человеческую фигуру в профиль. Мессер Пейре Отье. Я резко вскочил, опередив Гийома Эсканье, чуть не перевернул лавку, толкнул своего соседа. Добрый человек стоял в дверном проеме, и в падающем на него свете я видел худощавый, темный и прямой силуэт в ореоле седых волос. Он поднял руку.

Я услышал в его голосе дружеский смех.

— Пусть Бог благословит вас, — сказал он.

ГЛАВА 10

ТЕМ ЖЕ ВЕЧЕРОМ

Еретик мне сказал тогда: Пейре, я счастлив встретить тебя! Мне говорили, что ты хочешь стать добрым верующим, и если Богу будет угодно, и ты поверишь тому, что я хочу сказать тебе, я покажу тебе дорогу к Спасению Божьему, как Христос показал Своим апостолам, которые не лгали и не обманывали… Есть две Церкви, одна гонима и прощает, а другая владеет и сдирает шкуру…

Раймонд Пейре тоже поднялся. Он подошел ко мне, взял меня за локоть и сказал, чтобы я пошел с ним к Мессеру Пейре Отье. Он подтолкнул меня к двери, где добрый человек встретил меня с улыбкой. И уже тогда добрый человек сам взял меня за руку, отвел в комнату, усадил рядом с собой на сундук, у изножия ложа, и долго смотрел на меня, не отпуская моей руки. Раймонд Пейре сел напротив нас, а Гийом Пейре — Кавалье и Мартин Франсе вышли. Дверь за ними закрылась. Мы остались одни, хозяин дома, добрый человек и я. Мы сидели в комнате, хорошо освещенной многочисленными свечами.

— Пейре, — сказал мне добрый христианин, — Пейре, я очень рад видеть тебя.

Он снова улыбнулся. Во мне гудела какая–то огромная пустота. Это странное лицо, странная улыбка, одновременно сердечная и лукавая, улыбка, притягивающая улыбку. Мое сердце билось так, что едва не разрывалось, но мне было все равно. Я словно тонул в этом улыбающемся взгляде, тянулся к этому удивительному человеку. Мессер Пейре Отье, нотариус Монсеньора графа де Фуа и человек Божий. Он и в самом деле так стар? Он был весь седой, и возраст, несомненно, оставил на нем свой отпечаток. Он не выглядел таким солидным, красивым, темноволосым мужчиной, как его брат Гийом. Он казался словно бестелесным, однако его жесты были живыми и ловкими, а осанка преисполнена величия. Сидел он очень прямо, его тело не ощущалось под широким синим одеянием, а его бледные сухие руки были сложены на коленях. Я сразу же заметил его прозрачную, подобную пергаменту кожу. Но его синий взгляд сиял, словно у юноши, оживляя и освещая тонкие и энергичные черты, преисполненные интеллигентности и благородства. И у него был очень решительный подбородок. Я смотрел на его благородной формы нос, словно вбиравший в себя все запахи жизни, подвижный тонкий рот, его точеные губы, произносившие слова. Я все никак не мог отделаться от абсурдных мыслей о том, что он чисто выбрит — только легкий белый пушок серебрил лицо и подчеркивал гладкость щек цвета слоновой кости. И тогда он с обезоруживающей улыбкой, неожиданно меняющей его суровое лицо, повторил слова приветствия, но это были и слова веры, которых я ждал с самого детства — и эти слова проникали мне в самую душу, в ее недоступные, интимные глубины. Я слушал его чистый голос, переворачивающий меня всего.

— Пейре, я по–настоящему счастлив! Мне говорили, что ты хочешь стать добрым верующим, и я, если Богу будет угодно, поведу тебя дорогой Спасения, как Христос повел Своих апостолов, которые не лгали и не обманывали. И это мы следуем этой дорогой, и я скажу тебе причину, по которой нас называют еретиками: это потому, что мир ненавидит нас. И неудивительно, что мир ненавидит нас, как написал евангелист Иоанн, ибо также он ненавидел и Господа Нашего и преследовал апостолов Его. И нас самих он ненавидит и преследует за Слово Христово, которого мы стойко придерживаемся. Преследует за правду.

И говоря так, этот человек смотрел мне прямо в лицо, и я забыл всю свою стеснительность. И когда я слушал его и смотрел ему в глаза, я чувствовал, что мы связаны какими–то неощутимыми, но все же неразрывными нитями. Я знал, что передо мною человек Божий, истинный христианин. Я знал, что он имеет власть спасать души, что он спасет и мою душу. Я знал, что он преисполнен мужества, а его жизнь полна опасностей. Его голос звучал с убедительной силой. И я слушал его слова.

— Ибо тех, кто желает добра и твердо хранит свою веру, враги, когда они окажутся в их власти, распнут и побьют камнями, как они поступали с апостолами, которые отказывались отречься даже от одного слова своей веры. Ибо есть две Церкви: одна гонима, но прощает, а другая стремится всем завладеть и сдирает шкуру. Понимаешь ли ты, Пейре, что только та Церковь, которая бежит и прощает, воистину следует дорогой апостолов. И это наша гонимая Церковь. А та Церковь, что стремится всем завладеть и сдирает шкуру, это злобная Церковь Римская, Церковь–преследовательница…

Мне показалось, что его улыбка стала бесконечно, невыразимо печальной. И я воскликнул, оглушенный такой несправедливостью происходящего, от которой мое сердце готово было лопнуть: