Борис Тумасов - Русь залесская Страница 15

Иван Данилович отвесил ханше низкий поклон:

- Кланяюсь тебе, великая осударыня, и прошу принять от меня сей подарок.

Калита открыл ларец, и на чёрном аксамите сверкнул золотой венец. Ханша уставилась на него зачарованно. К белому, натёртому румянами и пудрой лицу прилила кровь. Если бы не русский князь, она немедля примерила бы этот венец. Гюльнэ опомнилась, приказала рабыне-китаянке;

- Возьми подарок конязя Ивана. - И, снова повернувшись к Калите, улыбнулась: - О чём просить будешь, конязь Иван?

- Просьба у меня к тебе, великая осударыня. - Калита приложил руку к сердцу. - Другом я был Орде, другом и хочу остаться. Прошу тебя, великая осударыня, замолви слово за Москву. Пусть великий царь сменит гнев на милость.

Улыбка сошла с губ Гюльнэ. Она сердито сдвинула брови:

- Не Москве, тебе чего надобно?

Иван Данилович, глядя ханше в глаза, промолвил:

- То, великая осударыня, одна моя просьба, и о ней я слёзно молю тя. Замолви слово за нас.

Гюльнэ недовольно ответила:

- Скажу о том великому хану, но.не знаю, что скажет он. - И, повернувшись к служанке, приказала: - Проводи конязя Ивана.

Жизнь при дворе великого хана полна тайн. Кто знает, о чём думает Узбек или что замыслили хитрые ордынские вельможи… А кто может постичь непроницаемый ум всесильного Кутлуг-Темира?

Бледный, с закрытыми глазами, лежит он на ковре, обложенный подушками. На животе горшочек с углями. Кутлуг-Темир болеет уже много лет. Тепло облегчает его страдания.

Бесшумно вошёл маленький черноволосый врач-араб, осторожно сменил угли, удалился.

В открытый полог юрты заглядывает солнце. Далеко видно степь и краешек голубого неба. Степь томится в полуденном зное. Иногда пробежит ветерок, пригладит седой ковыль, и снова всё замирает.

Кутлуг-Темир любит степь, и сегодня он велел разбить юрту здесь, у Итиля, на холме, где, может быть, когда-то стоял сам Бату-хан. Не отсюда ли смотрел он, великий воин, на Русь?

При мысли об этом Кутлуг-Темир припомнил князя Ивана. «Хорош урусский конязь Иван. Подарки дал, - подумал он о замшевом мешочке, наполненном драгоценными камнями и золотом, и о двух больших берестяных коробьях с мехами куниц и чёрных лис. Только сегодня поутру привёз их ему Калита, - Не горд урусский конязь Иван. Такой конязь верный слуга Орде. Надобно сказать о том хану. И слова хорошие говорил урусский конязь: «Ты, великий наместник Хорезма, Кут- луг-Темир, велик, как и сам хан». Хе! Хорошие слова, сладкие, как тот мёд, который привозят из Руси. - Кут- луг-Темир довольно причмокнул, подумав при этом о просьбе Калиты. - За Москву просил. Как говорил конязь Иван: «Мы, московиты, зла Орде не творим и выход платим немалый. Так пошто же хан гнев держит на нас? Коли разорят воины хана Московское княжество, то какая Орде от того польза? Ну, один раз возьмёт Орда, а потом сколь лет пройдёт, покуда оправимся да выход платить почнём исправно?»

На что Кутлуг-Темир спросил:

- Великий хан гневом ослеплён, и как остановить поход Орды на Русь, конязь Иван, я не мыслю.

- Есть у меня дума тайная, - ответил Калита, - да боюсь сказывать.

- Говори!

- Ныне, коли великий хан во гневе и нет иного пути остановить его, сказать бы тебе, всесильный наместник Хорезма, что дошёл до тя слух, будто хулагуидский хан Абу-Саид воинов кличет. Уже не на Орду ли войско готовит?…

«Хитрый конязь Иван, - снова подумал Кутлуг-Темир. - Что же, сказать хану о том можно. Пусть шакал злости взыграет в нём».

И, представив, как будет неистовствовать Узбек от такой вести и какие проклятья посыплются на голову Абу-Саида, он злорадно засмеялся.

«А конязя Ивана в обиду давать нельзя, - твёрдо решил Кутлуг. - И ещё конязь Иван умно сказал то же, что и завещал великий хан Чингис: «Тому, кто платит выход и не поднимает руку на Орду, не стоит рубить голову».

Кутлуг-Темир открыл глаза, долго лежал, уставившись в белый войлок юрты.

Мудрый Чингисхан, мудрый и его внук Бату-хан. Они потрясли вселенную. С тех пор не было в Орде таких ханов. Все другие только едят то, что добыли им Чингис и Бату. Вот если бы великим ханом был он, Кутлуг-Темир. Его слава затмила бы славу Чингиса и Батыя. Но власть великого хана сама в руки не даётся. Её надо отнять у Узбека. А у того сила, что можно поделать с ней? Нет, лучше быть наместником Хорезма, чем, поднявши руку противу Узбека, лишиться головы.

При воспоминании об этом Кутлуг-Темир почувствовал, что ему жарко. Он снял с живота горшочек с углями, попытался прогнать назойливую мысль. Кутлуг-Темиру уже мерещилось, что Узбек знает, о чём он сейчас подумал, и к нему в юрту вот-вот ввалятся те, кому хан велел умертвить его. Наконец он успокоился, сказав самому себе:

- Кто может читать мысли человека, кроме аллаха? А аллах нем, как раб, лишённый языка.

Минула неделя, как русский князь в Орде, а к хану его всё не звали, и Калита томился. Воевода Александр Иванович вчерашний день рассказывал, что ордынцы готовятся к походу и русскую дружину стерегут зорко, но, несмотря на это, он, Александр, без княжьего указа, на свой страх и риск, послал одного воина в Москву, с устным наказом к воеводе Фёдору Акинфичу, чтобы там на всяк случай готовы были ко всему…

«Видно, с умыслом нас хан из Орды не выпускает, - говорил воевода. - Ждать бы нам в Москве ордынского набега. А то раздробили дружину: часть там, часть здесь. Не лучше было бы держать её одним кулаком, глядишь, вместе с тверичами да суждальцами и отбились бы от ордынцев…»

Волнение не покидало Ивана Даниловича. «Неужели не удастся отвести грозу? Кого ещё просить, кого улещить подарками? У ханши был, Кутлуг-Темиру кланялся, не обошёл и Туралыка. Только что самому хану не посылал дары, - думал Калита. - Хану надобно самолично вручить при встрече. А будет ли она?»

Минула педеля, за ней другая…

По-прежнему над Сараем неимоверно жарит солнце, горячий ветер метёт песок; по-прежнему радуется и плачет многоязыкий город…

Калита терял терпение; уходила вера в задуманное. Но однажды под вечер в караван-сарай пришёл векиль.

Он явился неожиданно, невысокий, в шёлковом зелёном халате. Сказал московскому князю всего два слова: «Завтра утром!» - и тут же направился к выходу.

У самой двери Иван Данилович со словами «за добрую весть» сунул векилю десяток куньих шкурок.

Векиль подарок взял, пробормотал себе под нос слова благодарности и ушёл.

Всю ночь Иван Данилович не смыкал глаз. Что готовилось ему во дворце? Позор? Унижение? К этому он был готов, лишь бы спасти Москву от разорения. А может, зовут его выслушать смертный приговор?…

И вот наступил день, когда Калита вошёл во дворец.

У широких двустворчатых парадных дверей два рослых воина. Недвижимо стоят они, опираясь на копья, на боку сабля и колчан с луком.

Миновав караульных, Иван Данилович очутился в большом круглом зале. Мраморные колонны подпирают устремившийся ввысь купол потолка.

Быстрым взглядом Калита окинул зал. На низком, из белой слоновой кости, отделанном золотом и драгоценными камнями троне, подобрав под себя ноги, обутые в расшитые бисером чувяки, торжественно восседал великий хан Узбек. На нём - синий чапан с рубиновыми пуговицами, на голове - отороченная соболем шапочка.

Ниже хана, на ковре, прикусив бескровные губы, сидит Кутлуг-Темир, дальше за ними - темник Туралык, другие темники и нойоны.

От двери к трону ковровая дорожка. Идти мягко. Но русский князь не чует того. В ногах будто железо налито. С чем-то доведётся идти отсюда? Подобру ли, по-здорову? В зале тихо. Не дойдя до трона, Иван Данилович остановился, глянул прямо в глаза Узбеку и только после того отвесил глубокий поклон, сказал по-татарски:

- Много лет здравствовать те, осударь. Вели принять дары от княжества Московского.

Векиль подал знак, и отроки из княжеской дружины внесли и сложили у трона меха чернолисьи и куньи, бобровые и соболиные. Вот уже гора нежных и мягких шкурок высится перед троном, а отроки расстилают рядом узорчатые ковры и кладут на них парчу златотканую, византийскую, золотые изделия русских умельцев и фряжское оружие.

Разгорелись глаза у темников и нойонов. Хищной птицей подался вперёд Туралык, словно изготовился кинуться на драгоценности. Затаил дыхание Кутлуг-Темир. У тучного нойона Агиша по лоснящемуся подбородку побежала слюна. Лишь хан по-прежнему сидит невозмутимо. Вошёл княжий ловчий. На вытянутой руке у него - пристёгнутый золотой цепкой горный орёл. Острые когти вонзились ловчему в кожаную рукавицу. Орел сидит нахохлившись. Золотой колпачок закрывает ему глаза и клюв.

Лицо Узбека ожило, он слегка приподнялся, вкрадчиво спросил у Калиты: