Мирко Бонне - Ледяные небеса Страница 15

— Смотри-ка: на южном побережье есть маленькая бухта, вот она. Это залив Вакселя. По свободному ото льда морю мы пройдем там до шельфового льда и сможем отшвартовать корабль на краю оледенения. Мы выгрузим все барахло прямо на лед. Что ты на это скажешь?

На меня это производит впечатление, но я не могу себе это представить и предпочитаю промолчать, чем сказать какую-нибудь глупость. Кроме того, тут входит Хадсон, штурман, и сообщает, что последний промер показал глубину восемьдесят саженей; лот вытащил на поверхность черный песок и гальку.

Уайлд снова обращается к карте и циркулю.

— Рифы Шег-Рокс, — бормочет он, — вот видишь.

И я убегаю к Грину, который противным тоном угрожает дать мне пинок по заднице.

После того как банда подвахтенных наелась и в царстве Грина установилось спокойствие, я нахожу удобное местечко около иллюминатора и то вглядываюсь во вьюгу, то смотрю в книгу Уорди о лаге, лоте и долготе. Под стол заходит кошка — полосатый серо-черно-белый хаос о четырех лапах, с громким урчанием она трется о мои ноги. Я поднимаю ее на колени, Миссис Чиппи устраивается поудобнее и смотрит так же бессмысленно и зачарованно на буквы, как и я, после чего засыпает, поскольку то, что автор, Роберт Фицрой, капитан корвета «Бигл», на котором плавал Чарльз Дарвин, собрал в своем своде морских знаний, сухо, как опилки летом. На седьмой странице я достигаю границы шельфовых льдов и выбрасываю барахло в виде квадрантов, секстантов, хронометров и лунных таблиц за борт. Моя страсть к цифрам имеет свои пределы. По Фицрою, расстояние между кончиками пальцев вытянутых в стороны рук у мужчины среднего роста составляет морскую сажень — 6 футов или 1,829 метра. Сажень Уайлда, должно быть, немного короче.

Восемьдесят морских саженей составляет глубина моря, в которое падает этот снег безостановочно и неудержимо. Сто сорок шесть метров, в самом деле не очень глубоко, если подумать, что мы находимся в открытом море.

Я тихо закрываю книгу, чтобы не разбудить Миссис Чиппи, и выглядываю наружу. Все можно выразить в цифрах: глубину моря, размеры корабля, количество осадков. Дневной рацион людей, с которыми Шеклтон пытался добраться до Южного полюса пять лет назад, был уменьшен до четырех сухарей, нескольких граммов сухофруктов и куска мяса пони. За сотню километров до цели они повернули назад, чтобы не умереть с голоду на обратном пути. И когда силы покинули Уайлда, Шеклтон тайком сунул ему один из своих последних сухарей.

После того как поели члены второй вахты, капитан снова вызвал меня к себе. Над морем повисла темнота, но когда я пробираюсь по засыпанной снегом палубе, снегопад уже ослабел. В обеих каютах кормовой рубки горит свет. Уорсли интересуется, освоился ли я и доволен ли я койкой, временем дежурства и так далее. Я доволен всем.

— Прекрасно! И, как мы все могли слышать, Сэр тоже доволен вами. И все мы довольны также.

Секунду он смотрит на меня сияющими глазами.

Я воспользовался моментом:

— Сэр! Я хотел бы попросить прощения! Мне не следовало бы делать это замечание, даже если бы я действительно думал, что…

— Вы распыляетесь, — прерывает он меня. — Довольно, Блэкборо. В вашем маленьком замечании было что-то героическое.

— Нет, оно глупое.

— Одно другому не мешает. У каждого из нас есть печальный опыт общения с шефом. Ведь кто-нибудь наверняка рассказывал вам что-нибудь на эту тему. Верно?

— Да, сэр.

— Вы разговаривали с Крином о Шеклтоне?

— Нет, сэр.

— Ну так поговорите. Конечно, при нем вам следует держать при себе свои геройские взгляды. Он ведь действительно герой. Мне очень жаль, что я должен вам сказать это, Мерс, но вы окружены героями. Думаете, справитесь?

— Я постараюсь, сэр.

— Великолепно. Знаете, как я познакомился с Сэром? Он мне приснился. Точнее сказать, мне приснилось, что я должен провести корабль через перекрытую льдами Берлингтон-стрит. Вы знаете Берлингтон-стрит? Она находится в лондонском Вест-Энде. Маленькая симпатичная улица, никаких паковых льдов там нет и быть не может. Следующим утром я отправился туда и нашел на доме номер четыре табличку: «Имперская трансарктическая экспедиция». Я загипнотизировал Шеклтона, так что у него не было выбора, и он сделал меня своим шкипером. Все так и было, или почти так. Вы не должны верить всему, что вам рассказывают эти моряки, Мерс!

Я обещаю не верить. И я уже бегу — крикнули, что видна земля — впереди по правому борту. По кораблю разносится топот людей, которые несутся на палубу, чтобы занять позиции у релингов: Шеклтон, Уайлд, Уорсли, Гринстрит и все остальные. От носа до кормы всполошился заснеженный белый «Эндьюранс», даже собаки воют, как будто радуются, когда мы, чуть не задевая их, смотрим на торчащие из воды черные и совершенно безопасные на таком расстоянии шесть рифов Шег-Рокс.

— Хей-хо! — кричит кто-то из матросов на средней палубе, среди них стою и я. — Бакланы, хей-хо!

Все остальные, выстроившись у поручней, безмолвно смотрят на рифы, туда, где птичье облако тянется к темно-синему небу, на качурок, бакланов, которым принадлежит риф и из-за которых мореплаватели прошлого дали ему это название[5].

Я смотрю на Бэйквелла. Горящими от изумления и восторга глазами пожирает он скалы, на которые еще не ступала нога человека. Неужели он тоже отправится туда? Я прижимаюсь к спине моего друга и держу его изо всех сил, чтобы он не прыгнул со мной за борт. Попробуйте кто-нибудь нас разделить. Между нами не просунешь даже листок бумаги, даже если его подпишет сам король. Лишь одна вещь оказалась между нами — мой талисман.

Часть вторая

Растаявший берег

Гритвикен

Черные горы, белая земля и прозрачная до самого дна вода фьорда, через который мы шли, напоминают мне один старый сон. Был период, несколько лет назад, когда он снился мне каждую ночь, возможно, из-за того, что тогда моя сестра спала со мной в одной кровати.

Я вспоминаю, что дело было глубокой зимой. На старом заводишке по переработке рыбы в Пиллгвенлли произошел несчастный случай, в результате которого заготовщик Алек Гаррард лишился обеих рук. Для ухода за ним из Кардиффа прибыл молодой человек. А поскольку мои родители дружили с семьей несчастного рабочего, они предложили молодому человеку временно пожить в комнате Реджин. И вот однажды днем появился Герман, закутанный в пальто, в теплой шапке и шарфе, с сосульками на бровях и бороде. Он незамеченным пересек сад и прошел в комнату своей будущей жены.

Я не спал с Реджин под одним одеялом с тех пор, как мы оба были детьми и мало думали на эту тему, купались нагишом в Уске около Миниддислвина и ныряли, чтобы наловить раков. Я лежал в темноте, с широко раскрытыми, как у вампира, глазами, ощущая тепло тела Реджин и испытывая страх перед ним. Моя сестра спокойно и равномерно дышала, и я долго задавался вопросом, действительно ли она спит. Я сам чувствовал каждый шаг и каждый шум, который издавал чужой человек, ходивший туда-сюда за стеной, и не мог поверить, что с Реджин дело обстояло по-другому.

Странность сна, который в ту ночь я видел впервые, заключалась в том, что он не просто состоял из картин и звуков, а в том, что эти картинки и звуки казались мне частями некоего единого, похожего на орган механизма, которым я управлял, едва двигая телом. Поэтому я еще помню, как под грохот собственных шагов взбежал вверх по белой каменной винтовой лестнице и там наверху, где не было ничего, кроме глухой стены, проснулся и обнаружил, что изогнулся за спиной Реджин, как винтовая лестница в моем сне.

Герман прожил в комнате Реджин целую неделю, и каждую из шести или семи ночей, пока мы делили с ней мою кровать, мне снился один и тот же сон: я — телесный орган. Сон не имел сюжета как такового. В нем участвовала группа гномов — десяток слепых, абсолютно одинаково выглядевших, одетых в плащи с капюшонами человечков, которых я наблюдал в тот момент, когда они с трудом пробирались друг за другом вдоль реки на фоне снежно-белого, окруженного черными безлесыми горными вершинами ландшафта. И кроме меня и гномов, не было ничего: земля была такой белой, а горы такими черными, что гномы казались надписью, которую невозможно было ни прочитать, ни понять. В реке не было воды. Она попросту представляла собой пустое русло. Я был неразрывно связан с гномами. Они двигались, когда двигался я. Они стояли, когда я не шевелился. Я управлял человечками с помощью то резких, то глухих звуков, тихими, но пронзительными возгласами и перекрывающим все рыком, направляя их, как мне постепенно становилось понятно, в мою сторону. Не могу припомнить, понимал ли я это тогда, но сейчас я уверен, что каждый из гномов был одним из моих членов: один — рукой, другой — ногой, ступней или пальцем.

Ландшафт не менялся, он был абсолютно пуст, горы с белыми вершинами и черными голыми склонами уходили к пустым безграничным берегам. Лишь когда гномы по широкой дуге доходили до меня и останавливались, я убегал и рвался вверх по лестнице, на самом верху которой просыпался. Я отодвигался от Реджин, поворачивался к стене и прислушивался. Иногда я слышал, как Герман храпел. В последнюю ночь, когда Реджин легла спать у меня в комнате, я проснулся и обнаружил, что я в кровати один. Как и моя сестра, сон исчез и больше не вернулся.