Максуд Кариев - Спитамен Страница 15

Намич улыбнулся своим мыслям и промолвил:

— Займись, Спитамен, войском. Научи каждого из воинов тому, что умеешь сам. Если дракон все же приползет, он должен сломать свои зубы о согдийские крепости. Но… — Намич поднес к губам указательный палец: — …Набарзану об этом ни слова.

Спитамен развел руками. И после паузы признался:

— Меня тревожит другое.

— Говори, — разрешил Намич.

— На вашем пиру присутствуют правители многих приграничных городов, вожди племен. Вы обратили внимание, сколь безмятежны их лица? Я не заметил на них ни малейшей обеспокоенности…

— Здесь присутствуют Датафарн, Хориён, Катан, Хомук, Оксиарт, я поговорю с ними.

— А известно ли вам что-нибудь о намерениях Шаха Хорезма Фарасмана? Он наш северный сосед, и если дракон доползет до нас, то наши беды не минуют и его. Силы у Хорезма значительные, но их нужно собрать в хороший кулак…

— Я свяжусь с Фарасманом, который тоже приглашен на пир. Согдиана и Хорезм исстари служили друг другу опорой в черные дни. С ним мы договоримся.

Спитамен заметил, что по краю зала вразвалку, слегка пошатываясь и придерживаясь рукой за колонны, идет Набарзан. Лицо его после выпитого стало багровым, взгляд подозрительным и придирчивым. Он отвесил правителю поклон и направился к тому месту, где сидели за дастарханом Оксиарт и Хориён, вновь принявшиеся за трапезу и мусаллас, развязавший им языки. Они разговаривали о чем-то веселом и громко хохотали. Спитамен опустился с ними рядом и взял с дастархана пустую чашу. Появившийся за его спиной черный раб с глиняным кувшином налил ему янтарного мусалласу. Оксиарт придвинул блюдо с румяными кусками мяса, обжаренного на углях, с прилипшей кой-где золой, пропитавшейся жиром. Спитамен медленно, наслаждаясь сладостью и ароматом, выцедил мусаллас, отрезал себе жирный кусок горячего мяса с ребрышком. Остальные тоже последовали его примеру, осушили чаши, положили на хлеб кебаб и стали есть, не прерывая плавной беседы, текущей на пирах весело и складно.

Спитамен вдруг заметил, что сидящие рядом перестали жевать, смотрят куда-то в сторону и тоже обратил взор туда. В проеме двери задержалась, взявшись за косяк, юная девушка в белом платье. Хотя лицо ее было прикрыто до глаз, сквозь тончайший шелк просвечивали ее алые губы и тонкий прямой нос. Черные как смоль волосы уложены на голове в узел и переплетены тончайшими нитями белого и розового жемчуга, а на светлом лбу полумесяц, усыпанный алмазами. Широкий рукав соскользнул к локтю, оголив руку, которой она держалась за косяк, на ней сверкали браслеты, словно предназначением их было ослеплять всякого, кто ею залюбуется, предохраняя от сглаза. Это была Торана. В сопровождении четырех рабынь она царственной походкой проследовала к своему креслу и села, поставив ноги в маленьких, расшитых бисером, башмаках на бордовую бархатную подушку. Рабыни расположились на ковре у ее ног.

И все, у кого был налит мусаллас, поставили чаши на дастархан, не допив. Прекратились разговоры между подвыпившими сановниками, и, пока они выбирали новое направление для беседы, в зале некоторое время царила тишина.

Спитамену вспомнились слова старого скитальца с ликом святого, встреченного им недавно на охоте, будто некий художник, увидев невзначай эту особу, потерял из-за нее голову. «Видать, и вправду чувствительно к красоте сердце художника…»

Оксиарт заметил, что Спитамен не отводит от принцессы взгляда дольше, чем позволяет приличие, медленно допил мусаллас, утер усы и тихо промолвил:

— Не забывайте, воин, по глазам легко читаются мысли.

— А принцесса и впрямь хороша, да продлит Ахура — Мазда ее годы.

— Увы, красота не всегда бывает источником радости. Гораздо чаще она приносит страдания.

— Кто любит, тот готов пройти через тридцать три страдания, чтобы обрести счастье, — улыбнулся Спитамен.

— Говорят, некий молодой художник угодил в темницу из-за любви к принцессе. И вряд ли его страдания увенчаются радостью, — сказал Оксиарт, вздохнув.

— Художник? — переспросил Спитамен и поставил обратно чашу с мусалласом, которую взял было в руки. — Что за художник?

— Явился, рассказывают, к Намичу молодой художник и предложил украсить фресками стены новых помещений во дворце. Чтобы проверить, на что тот способен, правитель поручил ему разрисовать одну из комнат… И сколь же велико было его изумление, когда он спустя несколько дней увидел на стене едущую на белом слоне свою дочь. «Знаешь ли ты, кто это? — спросил Намич и возмутился, когда художник кивнул в ответ. — И как ты, простолюдин, осмелился взглянуть на нее?!..»

«Ахура — Мазде было угодно, чтобы она привиделась мне во сне. Он и водил моей рукой, когда я рисовал принцессу», — ответствовал художник.

«Сколько ты просишь за свою работу? Получай плату и убирайся!»

«Во сколько же сам правитель, знающий толк в искусстве, может оценить то, что он видит здесь?» — спросил хитроумный художник.

«Это бесценно, — сказал, помолчав, Намич, не отрывая глаз от фрески. — Проси, сколько хочешь, я не поскуплюсь».

«Не надо мне ни золота, ни драгоценностей…»

«Чего же ты хочешь?» — сурово посмотрел на него Намич.

«Я хочу ее получить в жены», — кивнул художник на изображение девушки.

— Отважный джигит, коль осмелился это сказать, — усмехнулся Спитамен, с вниманием слушавший рассказ Оксиарта.

Взбешенный Намич тут же вызвал стражу и велел бросить беднягу в темницу.

— И поделом, — заметил молчавший до сих пор Катан. — Наглость должна быть наказуема. Как говорится, по одежке протягивают ножки.

— Любовь не одежка. Она приходит и к шаху, и к нищему, не спрашивая соизволения, — резко проговорил Спитамен, сурово сомкнув брови. — Тот же, кого она ни разу в жизни не посетила, достоин сочувствия…

— Не родственником ли этот художник тебе доводится? — спросил, тихо засмеявшись, Оксиарт, желая свести все к шутке, чтобы за дастарханом не возникла ненароком ссора: ведь из-за малых пустяков — неосторожно брошенного слова, интонации, показавшейся кому-то непочтительной, — порой разгораются скандалы.

— Это чувство даровано нам всевышним, однако по вине самих людей оно часто превращается во зло. Не дремлет Анхра — Майнью и творит свое недоброе дело. Именно так, — гнул свое Спитамен, ему было жаль несчастного художника, который сейчас томится в сыром подземелье, стены которого облеплены мокрицами, из-за этой красавицы, а она об этом даже и не подозревает.

— Не знаю ни одного, кому любовь принесла бы счастье, — настаивал на своем и Катан. — Потому те, кто прошел через это и умудрен опытом, всячески стараются оградить собственных детей от такой напасти, дабы не обливались они потом горючими слезами…

— Э-э, ты не прав, дружище, — вступил в разговор мудрый Хориён и коротко засмеялся: — Ребенок при рождении плачет, словно недовольный своим явлением на свет. Но потом человек так привыкает к жизни, что, состарившись, опять плачет: ведь придется покидать белый свет, хотя и в потустороннем мире его ждут еще большие блага…

Слова Хориёна заставили всех улыбнуться и задуматься. Поистине, человеку трудно угодить.

Уже было далеко за полночь. Во многих светильниках выгорело масло, пламя на них опало, и они стали светить тусклее. Однако все было рассчитано так, что они окончательно погаснут, когда начнет светлеть небо и Митра брызнет из-за заалевшего горизонта первыми лучами. Не переставая играла музыка, одни певцы сменяли других, нежных танцовщиц, каждую из которых можно было сравнить с полевым цветком, сменяли юноши, от искрометного танца которых трудно было не прийти в восхищение.

Когда в светлеющем небе начали таять, как леденцы, звезды, Спитамен предложил выпить еще по чашке мусалласа и сказал:

— А теперь, друзья, с вашего позволения, не обессудьте, я покину вас. К вечеру я должен быть дома, ибо соберутся на совет старейшины.

Сидящие по левую и правую от него стороны сотрапезники закивали, соглашаясь, головами и пожелали ему доброго пути, сказали, что, как только взойдет солнце, и сами отправятся в дорогу.

Спитамен незаметно покинул зал, проследовал по длинной террасе, которую пересекали полосы света, падающего из окон. У разведенных во дворе костров грелись воины, ожидая появления своих предводителей. Спитамен, спускаясь по ступеням во двор, был замечен слугами раньше, чем сам увидел их. Они повскакали с мест, отвязали Карасача и, вмиг оседлав, подвели к хозяину. Воины надели оружие, сели в седла. Один из них сделал знак привратникам, и они отворили ворота…

Навруз

Весна всегда спешит явиться в Согдиану. О своем приближении она возвещает звоном ручьев и помутневшими водами рек, грозящих выплеснуться из берегов, цветением серебристых подснежников и голосами перелетных птиц. Куда ни глянь, всюду ощущаешь пробуждение природы, свежее дыхание молодой зелени. В Согдиану пожаловал Навруз. Сегодня[29] день весеннего равноденствия — сравниваются ночь с днем, а завтра день уже станет чуточку длиннее. И капризная зима, как ни противься, с каждым днем будет уступать набирающей силу весне, отходя к вершинам гор, где ледяные крепости ее неприступны… А ведь и недели не прошло с того дня, когда с неба низвергался холодный ливень, перешедший ночью в снегопад. Утром люди встали и увидели, что земля вновь белым — бела. Старики говорят, что снег по весне выпадает по просьбе тополиных сережек. Сережки тополя, якобы созрев и отяжелев, просят Небо укрыть землю мягкой подстилкой, чтобы они, падая с высоты, не расшиблись. Вот и исполнилось их желание, они благополучно опали, устлав землю поверх снега пушистым ковром. И тотчас снег растаял, побежали звонкие ручьи, на деревьях и кустах набухли почки, всюду разносятся веселые голоса птиц: они чинят старые гнезда и строят новые…