Кейт Аткинсон - Боги среди людей Страница 16

На завтрак был омлет из оранжевых, как солнце, яиц. Потом фермерша извлекла из своих закромов свежую одежду: теперь Санни щеголял в аккуратных коротких штанишках и эртексовой футболке,{31} а Берти — в ситцевом платье с оборками, корсажем и белым воротничком фасона «Питер Пэн». Никто бы не поверил, что это дети Виолы.

Фермер отвез их на станцию, они сели на поезд до Лондона, а там с вокзала Кингз-Кросс отправились в Йорк.

— Привет, — сказал Тедди, открыв парадную дверь и увидев на пороге троицу беглецов. — Вот так сюрприз.

1947

Неумолимая зима

Февраль

Подснежник чистый расцветет сегодня, свечой Марииной в знак Сретенья Господня{32}

Я едва не проглядел их островок возле канавы у живой изгороди. В канаве все еще «как гранит вода»{33} — точно так же, как во всех прудах и сельских водоемах на этом острове, и я не ожидал, что «храбрые предвестники весны», как называл их Вордсворт, появятся нынче в срок. Как правило, подснежники зацветают к Сретенью (2 февраля) и даже именуются кое-где «сретенскими колокольчиками», но в эту суровую, нескончаемую зиму их, конечно же, не стоит укорять за небольшое промедление.

Нэнси подавила зевок; Тедди заметил, но промолчал. В тусклом свете лампы жена не отрывалась от вязанья. Из-за штормовых ветров подача электроэнергии сократилась по всей стране, но их это не коснулось — прежде всего потому, что у них в сельском доме электричества не было. На первом этаже — керосиновые и парафиновые лампы, на втором — свечи. Садились поближе к камину, который служил супругам единственным источником тепла, не считая самих себя. Тедди наклонился и взбодрил затухающее полено, пошевелив его кочергой, а затем перевел взгляд на Нэнси и подумал: при таком свете она себе глаза испортит. Нэнси вязала для него безрукавку со сложным узором. Тут нужен точный математический расчет, сказала она. Всюду требуется точный расчет. Все на свете поверяется математикой — так говорила Нэнси.

— А разве не любовью? — усомнился однажды Тедди.

— Ну разумеется, любовью, — небрежно бросила Нэнси. — Любовь превыше всего, но это абстракция, а цифры непреложны. Цифрами невозможно манипулировать.

Неправильный ответ, подумал Тедди. Ему казалось, что именно любовь непреложна и перевешивает все остальное. Так ли это? В его случае?

Поженились они еще в Челси осенью сорок пятого — просто зарегистрировали брак. На регистрации присутствовало только по одной сестре с каждой стороны: Урсула и Беа; они же выступили свидетельницами. Тедди был в военной форме, но без орденов, а Урсула выклянчила у Иззи (без объяснения причин) довоенное парижское платье, которое с помощью Беа немного переделала, чтобы смотрелось не столь вызывающе и больше отвечало суровым реалиям времени. Утром Беа съездила в Ковент-Гарден и купила несколько лохматых, ржавого цвета хризантем, из которых соорудила элегантный букет. Цветы идеально гармонировали с бежевым шелком французского платья. До войны Беа, самая художественная натура (Милли с негодованием отвергла бы такое мнение) из всех девочек Шоукросс, училась в Сент-Мартине.{34} Про себя Тедди всегда называл их «девочками», хотя Уинни, самой старшей, уже стукнуло сорок.

Ни Тедди, ни Нэнси даже помыслить не могли о пышной свадьбе, когда еще слишком свежа была память о войне.

— Да и кто поведет меня к алтарю? — говорила Нэнси. — Без отца будет совсем не то.

Майор Шоукросс скончался — что ни для кого не стало неожиданностью — примерно за месяц до бракосочетания.

Тедди думал, что знает Нэнси (до войны он действительно ее знал), но теперь она не переставала его удивлять. Он воображал, что в браке они прилепятся друг к другу и станут — в туманном библейском смысле слова — одной плотью, но на деле постоянно ощущал, какие они разные, и нередко терял опору, когда рассчитывал… надеялся… что Нэнси поможет ему, напротив, укорениться.

О них с детства говорили «жених и невеста».

— Терпеть не могу это прозвище, — вспылила Нэнси накануне их скромной свадьбы.

Они сидели в дешевом, почти пустом пабе неподалеку от Пиккадилли; это заведение было выбрано по причине близости к колледжу, где они оба занимались на ускоренных педагогических курсах.

Учительство мыслилось ими как неотъемлемая часть оздоровления послевоенной жизни. Точнее, так мыслила Нэнси; Тедди просто соглашался, поскольку ничего лучшего придумать не сумел. Возвращаться в банковскую сферу, которая еще до войны встала ему поперек горла, он не планировал, а оставаться летчиком не мог. Военно-воздушным силам не требовались десятки, а возможно, и сотни мужчин, которые хотели бы продолжить службу и летать. Страна поставила на них крест. Они отдали ей все — и в одночасье остались не у дел. Ни о какой благодарности даже речи не было. В этих условиях преподавание выглядело не лучше и не хуже любого другого занятия. Поэзия, драматургия, классические романы — когда-то все это его влекло. А разжечь в себе искру прежнего интереса, чтобы передавать его другим, совсем не сложно, так ведь?

— Думаю, да, — с увлечением подхватила Нэнси. — Мир сейчас, как никогда, требует искусства. Оно может нас многому научить, когда люди бессильны это сделать.

— А математика?

— Нет, математика ничему научить не может. Она просто существует. Сама по себе.

Тедди не считал, что искусство («Искусство», беззвучно поправился он из уважения к матери) должно чему-то учить: оно должно радовать, успокаивать, возвышать, рождать понимание. (В сущности, «само по себе».) Для него дело когда-то обстояло именно так. Но Нэнси тяготела к дидактике.

Добросовестный школьный учитель, дающий знания, говорила Нэнси, горячо увлеченная этой идеей. Именно ему суждено внести свой вклад, пусть и скромный, в строительство лучшего будущего. Сама она вступила в Лейбористскую партию и неукоснительно посещала затяжные, унылые собрания. «Киббо Кифт» дал ей хорошую закалку.

В паб они зашли потому, что Нэнси хотела убедиться, не начался ли у Тедди предсвадебный мандраж и не пропало ли желание вступать в брак. Тедди заподозрил, что дело обстоит как раз наоборот и что это она надеется в последнюю минуту развязать себе руки. Коньяк на удивление оказался отменным: хозяин паба, узнав, что к нему заглянули без пяти минут молодожены, достал из-под прилавка бутылку «в честь влюбленных». О ее происхождении можно было только догадываться. Порой Тедди приходило в голову, что от войны выгадали все, кроме тех, кто воевал.

— Courage, mon ami,[5] — провозгласила Нэнси, воздав должное происхождению коньяка. Неужели у нее было чувство, что им недостает мужества?

— За будущее, — чокаясь, ответил Тедди.

На войне он долго не верил в будущее — сама мысль казалась ему нелепой, а теперь, когда наступило «потом» — так он на фронте называл про себя послевоенное время, — нелепость почему-то лишь выросла.

— И за счастье, — добавил он для порядка, потому что так было заведено.

— Выходит, «он женился на соседской девушке», — проворчала Нэнси. — Как будто у нас не было выбора, как будто мы просто покорились судьбе.

— Но ты действительно жила по соседству, — заметил он, — и я действительно на тебе женюсь.

— Да, — терпеливо подтвердила она, — но мы как-никак делаем выбор. И это важно. Мы не просто бредем вслепую, как лунатики.

Тедди подумал, что он-то вроде как бредет вслепую.

Они вместе провели детство: если не как влюбленные, то, по крайней мере, как лучшие друзья. Когда Тедди уехал из Лисьей Поляны в частную школу-пансион, Нэнси была единственной, не считая его родных, за кого он перед сном молился. Храни мою мать и моего отца (оказалось, в школе никто не называл родителей «мама» и «папа», даже в немых молитвах), и Урсулу, и Памелу, и Джимми, и Нэнси, и Трикси. Когда Трикси не стало и ее место занял Джок, Тедди стал говорить «…и Джока, и Трикси на небесах». В самом деле, собаки были членами семьи. Тедди обычно добавлял их к общему списку как-то виновато, а иногда и вовсе пропускал.

— Ты не обязана идти под венец, — сказал Тедди. — Я тебя не принуждаю. В конце-то концов, когда была война, все спешили заключить помолвку.

— Ну ты и гусь, — сказала она. — Естественно, я выхожу за тебя по доброй воле. Но уверен ли ты сам, что хочешь на мне жениться? Вот в чем вопрос. Отвечай просто «да» или «нет». Без околичностей.

— Да, — быстро ответил он, причем так громко, что двое других посетителей — древний старичок и с ним еще более древняя собака — даже вздрогнули.

Война стала бездонной пропастью: к прежней жизни, к прежним самим себе возврата не было. Это касалось не только их двоих, но и всей обнищавшей, разрушенной Европы.