Кейт Аткинсон - Боги среди людей Страница 17

— Невольно приходят в голову, — говорила его сестра Урсула, — поверженные шпили и башни, старинные города с узкими мощеными улочками, средневековые здания, ратуши и соборы, крупнейшие университеты — превращенные в кучи мусора.

— Мною, — сказал Тедди.

— Нет, Гитлером, — возразила Урсула, привыкшая клеймить позором Адольфа, а не огульно всех немцев. Она бывала в довоенной Германии, завела там друзей и до сих пор не оставляла надежды кого-нибудь из них разыскать. — Немцы тоже стали жертвами нацизма, просто об этом не принято говорить вслух.

В конце войны Урсула совершила тур от фирмы Кука и воочию увидела разоренную Германию в дымящихся руинах.

— А потом невольно приходят в голову крематории, — продолжала она. — Вспоминается бедная Ханни. Все доводы разбиваются о концлагеря, ты согласен? Освенцим, Треблинка. Страшное зло. Мы были вынуждены сражаться. И все же нужно идти вперед. Движение назад вообще невозможно, вне зависимости от войны. — У них в семье Урсула выступала в роли философа. — Нам остается только идти в будущее, проявляя свои лучшие качества и все такое.

Это было в ту пору, когда люди все еще верили в надежность времени, где есть настоящее, прошедшее и будущее — каркас западной цивилизации. На протяжении последующих лет Тедди пытался, насколько это доступно рядовому обывателю, вникнуть в положения теоретической физики: читал статьи в «Телеграф», а в тысяча девятьсот девяносто шестом героически пытался совладать со Стивеном Хокингом, но, дойдя до теории струн, вынужден был сдаться. После этого он принимал каждый наступивший день как данность, час за часом.

Урсулы не стало несколькими десятилетиями раньше — ее будто вычли из времени. Но в сорок седьмом время все еще представляло собой четвертое измерение, которое исправно формировало повседневную жизнь, сводившуюся для Урсулы к государственной службе, которой она отдала последующие двадцать лет, и к достойному, размеренному существованию незамужней работающей женщины в послевоенном Лондоне. Театры, концерты, выставки. Тедди всегда думал, что у сестры появится какая-нибудь страсть: профессиональное призвание, мужчина, непременно ребенок. Даже собственного потенциального отцовства (которое, если честно, его тревожило) не ждал он с таким нетерпением, как появления на свет ребенка Урсулы; но сестре было уже под сорок, и он полагал, что ее шансы стать матерью ничтожно малы.

Жена и сестра представлялись ему двумя сторонами блестящей монеты. Нэнси — идеалистка, Урсула — реалистка; Нэнси — оптимистка, живая душа, а над Урсулой довлеет вселенская скорбь. Урсула, пережив изгнание из рая, по мере сил старалась приспособиться к новой жизни, тогда как Нэнси, неунывающая и несгибаемая, настойчиво искала обратную дорогу в Эдем.

Тедди припомнил схожие образы: например, у Билла Моррисона было: «как гончая ищет лису».

Оторвавшись от вязанья, Нэнси поторопила:

— Ну же. Давай дальше про свои подснежники.

— Тебе интересно? — Он не заметил с ее стороны достаточного энтузиазма.

— Да, — подтвердила она с решимостью, хотя и мрачноватой.

На юге Англии мои знакомые еще должны хорошенько поискать, а у нас, как ни странно, в этом суровом северном краю, «первенцы радостей года», как назвал их Кебл,{35} уже высунули свои хрупкие венчики из-под снежного одеяла. (Perce-neige,[6] метко прозвали их французы.) Но мне, пожалуй, ближе всего другое имя подснежника: «февральская красавица».

Сам он взял себе nom de plume[7] Агрестис:{36} этим псевдонимом подписывались его «Заметки натуралиста» — небольшая колонка в «Ежемесячном краеведческом журнале Северного Йоркшира», который в обиходе именовался просто «Краевед». Это скромное малоформатное издание ориентировалось исключительно на местную публику; лишь считаные экземпляры каждый месяц отправляли за границу, в страны Британского Содружества, а один (как приходилось слышать) — даже в Милуоки, где жила невеста погибшего на войне солдата. Все зарубежные читатели, по мнению Тедди, были эмигрантами: их забросило на чужбину из тех мест, где люди читают результаты аукционов по продаже овец и доклады Женского института.{37} Сколько должно пройти времени, размышлял Тедди, пока невеста-вдова не поймет, что до родины ей дальше, чем до Луны?

Какая-то женщина из Норталлертона — в редакции она не появлялась — присылала в журнал рецепты, полезные советы, а иногда и образцы для вязания на спицах. В каждом номере можно было найти кроссворд (незамысловатый, конечно), письма читателей, статьи об исторических памятниках и живописных местах края, а также сплошные страницы рекламы местных предпринимателей. Журнал был из тех, что месяцами, а то и годами залеживаются в приемных врачей и дантистов. Если не считать корреспондентку из Норталлертона, над выпуском «Краеведа» трудились четверо: фотограф (на полставки), сотрудница, ведавшая организационными вопросами, включая объявления, рекламу и подписку, редактор Билл Моррисон, а теперь еще и Тедди, на которого возложили все остальные обязанности, в том числе и сочинение «Заметок натуралиста».

Переезд в Йоркшир объяснялся тем, что Нэнси сочла здешние места подходящими для добродетельной, простой жизни, какую и должен вести человек — не только мужчина, но и женщина. Опять же не обошлось без влияния «Киббо Кифта». Им обоим претил мрачный, изрезанный военным шрамами лик столицы, а Йоркшир, по словам Нэнси, находился где-то далеко-далеко и меньше был изуродован механизацией и войной.

— Пожалуй… — ответил Тедди, а сам подумал о бомбардировках Гулля и Шеффилда, о монолитных закопченных фабриках Уэст-Райдинга, но главное — о продуваемых свирепыми ветрами аэродромах, куда его забрасывало в годы войны и где прошла — в холодном, грохочущем чреве бомбардировщика «галифакс» — более счастливая, а возможно, и самая счастливая пора его жизни.

— Тебе ведь понравился Йоркшир, правда? — небрежно спросила Нэнси, как другая могла бы спросить: «Не съездить ли нам нынче на озера? Тебе ведь понравился Озерный край, правда?»

Сам Тедди вряд ли выбрал бы слово «понравился» применительно к тому отрезку жизни, когда каждый день был хрупок и мог оказаться для него последним, а единственным временем было настоящее, поэтому будущее перестало существовать, хотя они сражались за него не на жизнь, а на смерть. Очертя голову они бросались на врага, и каждый новый день становился для них новыми Фермопилами. («Самопожертвование, — говорила Сильви, — это такое слово, которое придает массовым убийствам оттенок благородства».)

Хотя да, в самом деле, Йоркшир ему понравился.

Одно время они думали об эмиграции. Либо в Австралию, либо в Канаду. В Канаде Тедди проходил курс начальной летной подготовки и сдружился с приветливыми, простыми в обращении ребятами. Нынешней зимой он вспоминал как дивный сон их совместную поездку за персиками. Перед войной он успел побывать и во Франции, еще более эфемерной, чем любой сон, но Франция годилась для фантазий молодняка, а не для проживания женатого англичанина в сорок седьмом. В конце концов было решено, что сражался он как-никак за Англию («за Британию», поправила его Нэнси), а потому неправильно будет покинуть свою страну, когда она оказалась в бедственном положении. Видимо, такое решение было ошибочным, думал он по прошествии долгих лет. Лучше бы они купили два билета по пять фунтов и уехали вместе с другими разгневанными отставниками, которые поняли, что Британия мрачной послевоенной поры вышла из войны не победительницей, а скорее побежденной.

В долине, у кромки торфяника, Нэнси сняла старую фермерскую хибару под названием «Мышкина Норка» («Придумают же!» — бросила Сильви), хотя за все время они, к своему удивлению, не увидели там ни единой мыши. Наверное, сказала Нэнси, дом так назвали из-за крошечных размеров.

В хибаре были дровяная чугунная плита с духовкой и черный котел для нагрева воды («слава богу», часто повторяли молодожены, стуча зубами от холода). На ужин им приходилось довольствоваться хлебом с кусочком нормированного масла: держа хлебный ломтик на медной вилке перед открытым огнем, они только радовались, что не нужно бежать навстречу ледяному ветру в тесный чулан, пристроенный в незапамятные времена к задней стене дома. А у этого чулана тоже была пристройка, более похожая на сараюшку, чем на комнату, хотя там имелись раковина и сидячая ванна с почерневшими латунными кранами и ржавыми потеками трещин. Ни радио, ни телефона — и удобства во дворе, что в такую погоду, понятное дело, заставляло их, как это ни унизительно, пользоваться ночным горшком. Таково было их первое жилище, и Тедди понимал, что впоследствии они будут вспоминать о нем с нежностью, вопреки всем нынешним тяготам.