Зиновий Фазин - Последний рубеж Страница 16

— А на что тебе это, Катя?

Она объяснила: так и так, для украшения будущих ребячьих колоний.

— Вот этим вот? — удивился Орлик, сам еще никогда не видевший, чтобы такими бородатыми фигурками что-либо украшали. Но в следующий момент идея Кати ему понравилась.

— А что? — присоединился к идее Кати и матрос. — Что прежде буржуям служило, то может и нашим деткам служить. Они смешное тоже любят, ребятки.

Услышав от Кати всю историю с гномиками, матрос вызвался разнести в пух и прах коменданта эшелона, а заодно с ним и пресвятую богородицу, если бы вдруг та заступилась за коменданта, а все равно быть этим чугунным старичкам в будущих таврических колониях для рабочих детишек, и баста!

— Сейчас же идем туда, где они лежат, фигурки, и всё перетащим, — позвал за собой матрос Катю и Орлика. — И всё перетащим к вам. Без канительных разговоров!

Потом началось нечто почти фантастическое. Картина была поразительная. Матрос, Орлик, Катя и вызвавшиеся помочь им пассажиры гуськом шли вдоль эшелона, таща на себе чугунных старичков. Матрос нес на каждом плече по два, и все дивились его недюжинной силище. Орлик нес двух старичков, Катя и все другие — по одному. К моменту, когда все было внесено в теплушку наших героев, подошел из-за реки к исправленному мосту паровоз, и пассажиры бросились занимать свои места в эшелоне.

— Братики мои! — сказал матрос Кате и Орлику. — Я вас полюбил, как родных, ей-богу, разрази меня гром на месте! И дело ваше мне дорого, клянусь, не меньше, чем вам. Позвольте я запишу в тетрадку вашу одно обещание, которое я сделаю от имени всей братвы моего бронепоезда. Беру на себя такую смелость и верю: поддержат! Увидите!

Выяснять, что да как, уже было некогда, эшелон мог тронуться, и пришлось дать матросу тетрадь. Он открыл ее на том месте, где начинались чистые страницы, и записал карандашом, взятым у Кати:

«Мы, революционные моряки с бронепоезда «Красный Интернационал», обязуемся взять шефство над детскими колониями, когда они будут устроены в Таврии для петроградских наших детишек, и слово свое сдержим. К сему: Андриан Прохоров».

Кате и Орлику ничего не оставалось, как поблагодарить матроса, и они сделали это с чувством: опять были объятия и поцелуи. И даже слезы радости на глазах у Кати. У Орлика глаза были сухими и горели жгуче черным огнем. Матрос поцеловал его чисто по-братски, а Катю — со всем жаром моряцкой души.

Гудок! Наконец-то! Тронулся эшелон.

— Мы еще увидимся, братики! — кричал на прощание матрос. — Я напишу вам на штаб! Постараюсь посодействовать вам и для истории тоже!..

Адрес он знал — перед расставанием наши герои дали матросу свой фронтовой номер почты.

Если внимательно присмотреться к дневнику, из которого мы привели и еще приведем немало интереснейших записей, то можно заметить, что одна страничка выдрана и потом приклеена. Теперь мы знаем, кто выдирал эту страницу, а кто вклеивал, тоже, я думаю, не надо объяснять.

Следует заметить: с дневником произошло именно то, что и должно было произойти, то есть он обязательно должен был найтись, ничего иного и не могло быть.

Не положено, чтобы почти в самом начале повести герои, да и автор, кстати, тоже, вдруг лишились того, к чему они уже привязались и что в дальнейшем еще очень и очень пригодится. Многое помогут нам раскрыть страницы дневника. Это касается и судеб наших героев, и самого хода событий двадцатого года, названных Врангелем, коли не забылось, «эпилогом русской трагедии». Правду сказать, тут он был не далек от истины, только по-своему понимал.

Итак, эшелон опять двинулся своим маршрутом на север, и снова замелькали степные и всякие другие замечательные виды природы, но скорость движения была прежней, то есть черепашьей; она выматывала душу, и никакие красоты степей и лесов уже не радовали. Одно только вызывало у людей вздохи облегчения: бандитские места, как утверждали сведущие пассажиры, к счастью, уже позади.

Какие же еще приключения, спросите вы, произошли с Орликом и Катей в пути? Да ничего, пожалуй, особенного.

На какой-то станции перед Харьковом наши герои вздумали пройтись во время стоянки по вокзальному перрону. Денек был жаркий, знойный, и они оставили шинели в теплушке.

А и хороша же была Катя в своей гимнастерке и зеленой юбке! Сапог Катя не любила носить и совмещала военную форму, положенную штабным телеграфисткам, с туфельками на каблучке; уж больно невелика была Ласочка ростом и оттого подбирала себе каблучок какой повыше. Орлик — тот, казалось, отроду не расставался со своими юфтовыми сапогами и очень берег их.

К туфелькам, известно, нужны чулки, а у Кати их была всего одна пара, и, как прорвется где, она починит и, пока не починит, никому не покажется на глаза. Стеснительна была чрезвычайно; избави бог показаться кому-нибудь с голыми ногами. А вот Орлику ничего не стоило сбросить сапоги и ходить босиком, невзирая ни на кого и ни на что.

Да вот, кстати, полюбуйтесь: надумав вдруг, как раз на прогулке, походить по теплой платформе босыми ногами, что Орлик еще с детства очень любил, он тут же разулся, ловко захватил пальцами ушки обоих сапог и закинул за спину.

— Ух, хорошо! — сказал он Кате, наблюдавшей эту сцену с веселой ужимкой. — Прохладно… Ты попробуй!

— Что ты! — отозвалась она, смеясь.

— Душа отдыхает, ей-богу! — наслаждался Орлик, ощущая ступнями ласковую теплоту разогретых солнцем досок платформы. — Ну, пошли.

Орлик уверял Катю, что в детстве у него была одна пара сапожек на двоих с братом и зимою они ходили в школу по очереди. А Кате было неловко и вспоминать, как часто ей меняли сапожки и туфельки. Но редко заходил у них разговор о детстве — ни Орлик этого особенно не любил, ни Катя, хотя оба были земляками. Орлик, как мы знаем, родился и вырос под Каховкой, а Катю привезли сюда, когда ей было три года.

Наверно, есть такие времена, когда о прошлом меньше всего хочется вспоминать. Живут настоящим, думают о будущем во всякое время, но когда идешь в ногу с бурным своим веком — с революцией, и захвачен этим, то просто даже странно закапываться в далекое прошлое и предаваться воспоминаниям. Вот эту мысль Катя и высказывала Орлику на прогулке, и он, конечно, соглашался — как же, еще бы, на черта закапываться да вспоминать, надо вперед смотреть, а про одну пару сапог на двоих просто так, по случаю на память пришло, и ничего особенного тут нет. Господи, до революции кто только не ходил без сапог, так что те, кто имел хоть одну пару на двоих, вполне могли бы считать себя счастливыми.

— Сколько нас? — спросил Орлик.

— Кого?

— Народу… В России.

Катя постаралась припомнить — где-то в каком-то календаре ей попадались данные о численности населения России. Кажется, сто шестьдесят миллионов. Эту цифру Катя и назвала Орлику.

— Видишь, — сказал он задумчиво. — Вот и представь, сколько придется пар сапог и всякой обуви изготовить после этой войны для народу. Скорее надо с Врангелем кончить и с этим Пилсудским еще!.. — Он вдруг спросил опять: — Катя, а сколько еще до зимы?

— Да ты что? — захохотала она. — Еще только май, а он уже зиму видит!

Орлик шутил, но и не шутил, и это с ним часто бывало: за шуткой лежало что-то серьезное, а серьезное он сопровождал шуткой. Вот, остановившись, он стал загибать пальцы правой руки и невнятной скороговоркой считать:

— Май, потом июнь-июль-август-сентябрь-октябрь… Эге, гляди, опять зима!

Катя, все посмеиваясь, прошла вперед.

И тут зорким глазам Орлика стало заметно, что у Кати на правой ноге в чулке пониже икры видна дырочка.

Он и крикнул ей:

— Катя, у тебя там дырочка!

— Где? — обернулась она в недоумении.

— В чулке. И белая-белая кожа твоя видна.

— Не выдумывай, — проговорила она.

Катя очень конфузилась, когда у нее оказывалась незастегнутой пуговка на груди или обнаруживался какой-нибудь другой непорядок в одежде. Зная стеснительность Кати, Орлику не следовало так прямо огорошивать ее криком о дырочке в чулке да еще показывать пальцем при посторонней теплушечной публике, а он, дьявол, как раз так и поступил. И с Катей тут произошел чуть не смертный испуг. Увидев дырочку, эта серьезная, начитанная девушка, только что так здорово рассуждавшая об особенностях революционного времени, дико вскрикнула, будто с ней случилось что-то ужасное, и стремительно понеслась к своей теплушке. Там у нее были в запасе сапожки. Скоро она в них и вышла на перрон.

…Был в пути еще эпизод такой. Пришла какая-то самозванная делегация собирать деньги на «подношение» для паровозной и поездной бригады. Катя хотела дать что-то из своих денег, а Орлик воспротивился и обругал делегацию за то, что она потакает взяточничеству.

— Вы этот шахер-махер бросьте! — кричал он. — Нас обязаны везти и пускай везут. Фон-бароны какие нашлись!..