Илья Клаз - Навеки вместе Страница 17

Было светло, когда, потирая заспанные глаза, вышел из дома хорунжий. Поеживаясь от утреннего тумана, приказал подвести ближе раненого. Тот стонал, но шел. Рана оказалась не опасной — спасла железная пряжка ремня, на котором висел ольстр.

— Драгун? — удивился Гонсевский.

— Так, ваша мость, — простонал раненый.

— А я-то думал, что черкасов порубили… — с притворством заохал Гонсевский, — Куда ты ехал?

— Не я дорогу выбирал, ваша мость. Господар указывал…

— Кто твой господар? — заметив, как морщится от боли драгун, приказал — Дайте ему воды!

Из хаты вынесли кружку. Драгун жадно выпил воду и ладонью, измазанной кровью, вытер мокрые усы.

— Господар мой, ваша мость, полковник пан Кричевский.

Хорунжий Гонсевский не выдал ни растерянности, ни удивления. Приказав вызвать цирюльника и перевязать драгуну рану, ушел в хату, сел на лавку и долго смотрел в раздумье через окно. Знал хорунжий, что родом Михайло Кричевский из маентка Кричева, что в Берестейском повете. Поговаривали, что имел он тайные связи с казаками. А так ли это? Как оказался Кричевский в здешних местах? Где войско его, если служит он в Киевском полку? Не тайные ли связи у Кричевского с Замбржицким? Вскочил с лавки и, распахнув дверь, приказал писарю нести бумагу и перья. Когда писарь положил все необходимое на столик, Гонсевский сел писать секретное письмо гетману Радзивиллу.

Глава одиннадцатая

Тяжко вздыхает мех, и после каждого вздоха белым, ослепительным светом вспыхивают угли в горне. Алексашка клещами шевелит железо, ворочает его из стороны в сторону.

Кончается железо. Может, хватит еще на три алебарды. А потом? Шапеня смотрит на горн. Ярко горят угли. И с каждым вздохом меха кузня озаряется бледно-рыжими всполохами.

— Неужто не упросить Скочиковского? — Алексашка вытирает рукавом вспотевшее лицо.

— Упросить можно. Да платить нечем. Должен был Савелий приехать, а нет его.

— В долг не даст?

— Не то время. Теперь купцы в долг не дают: смута по земле пошла. Тем паче, что у Пинска объявился Небаба.

Шаненя не ошибся. В Пинске только и разговоров о том, что у Ясельды-реки черкасский атаман Антон Небаба разбил тысячный отряд воеводы пана Валовича. Пересказывали даже подробности боя, удивлялись хитрости и отваге казаков. В этом бою черкасы взяли богатую добычу — мушкеты, порох с пулями, лошадей, много провианта и упряжи. Войско пана Валовича разбежалось, а сам он исчез неизвестно куда. Но знают, что объявится. Шановное панство соберет новый отряд, купит у свейского короля мушкеты. Говорили еще про то, что казацкий атаман не может миновать Пинска и пойдет к нему, а в городе у атамана есть свои, надежные люди, с которыми он в тайном сговоре.

Из кузни на обед шли молча. Шаненя был занят думами и не говорил, что собирается делать. Алексашка предполагал, что Шаненя не будет сидеть сложа руки. Если не возьмет у Скочиковского железо на этой неделе — упустит его совсем.

Ховра поставила на стол толченку. Шаненя взял пару ложек, и на том все. Поднялся тяжело — из-за стола и глухим голосом, не глядя на жену, спросил:

— Далеко заховала Устин крест?

— А что? — Ховра уставила на Ивана тревожные глаза.

— Давай его…

— Зачем понадобился? — у Ховры дрогнули губы.

— Надобен, баба, — решительно ответил Иван. Он понимал, что и Ховре не легко, что она догадывается, — зачем понадобилось злато. — Живы-здоровы будем, золотарь Усте другой сделает.

Глаза у Ховры затуманились. Дрожащей рукой она заправила под платок выбившиеся волосы и, пряча от Алексашки лицо, подняла крышку сундука. Не скоро отыскала на самом дне тряпицу и, не глядя Ивану в глаза, протянула руку.

Шаненя развернул тряпицу. На ладони сверкнул золотом массивный крестик. Он был отлит два года назад умелой рукой пинского золотаря Ждана. Крестик Шаненя берег для Усти, когда девку замуж отдавать будет…

Слуги пана Скочиковского долго не открывали калитку. Усмехнулся Шаненя: высматривают, кто стучит! Скочиковский вышел хмурый, но в хату запросил.

— Язычище у тебя длинный, мужик! Сказывай, кому говорил про железо?

— Никому! — решительно ответил Шаненя и перекрестился. — Как перед богом говорю. Али ты меня на слове ловишь?

— Нечего мне ловить, — потупил взор Скочиковский и, уже мягче, добавил: — Не говорил, так скажешь.

— Негоже, пане. Уговор я свято храню.

— Железа больше не проси, не дам и фунта. — Скочиковский развел руки. — Тебе сейчас оно ни к чему. Кто дермезы у тебя покупать станет, если полымем земля шугает?

— О, пане!

— Что, о? Ну что, о? — Скочиковский постучал согнутым пальцем по лбу. — Не пойму, для чего ты железо пудами заказываешь? Черт один знает, сколько из него дермезов и бричек наковать можно! Жадный ты, и глаза у тебя завидущие. Подохнешь от жадности.

— И ты не щедрый, пане. А железо не только мне надобно. Для войска те дермезы сгодятся.

— Ну и хитер! — сплюнул Скочиковский и вытер ладонью губы. — На твоих дермезах навоз возить, а не ядра и порох.

— Не зело ты любезен, пане, — притворно обиделся Шаненя. Он вынул тряпицу, развернул ее и протянул ладонь, на которой сверкал золотой крестик. Скочиковский хоть и смотрел равнодушно, а все же взял его осторожными пальцами, покачал, будто взвешивал, и положил в ладонь Шанене.

— Ладный, — согласился Скочиковский и снова покосился на крестик. — Было б железо…

Шаненя молчал. Знал натуру Скочиковского. Теперь надо не торопиться: купец сам на крючок возьмется, как пескарь. Шаненя завернул крестик в тряпочку, положил ее за пазуху.

— Жаль… Придется в Мозырь ехать. Там, сказывают, железо купить можно. А вот дорога далековата… — Шаненя помял в руках картуз и посмотрел на дверь.

— Нету, — повторил Скочиковский. — Все, что было, отослал в Несвиж… А сколько тебе надо?

— Пудов пятьдесят.

— Ошалел! — Скочиковский схватился за голову. — Столько не найду, Я казне задолжал двести сорок пудов.

— Отдашь на пятьдесят меньше. Казна в печи не смотрит.

— Дурень! Казна глаз не спускает… Посиди, Иван, — Скочиковский показал на скамейку. Он вытянул из шуфлядки бумагу, разгладил ее на животе ладонью, что-то высчитывал, прикидывал, почесывал затылок, заросший длинными курчавыми волосами. — Может, малость и наскребу.

— А чего не наскребешь, пане! Я не даром. Златом платить буду и соболями.

— Знаю, не хвались, — махнул Скочиковский, сворачивая в трубочку бумагу. — Ты мужик надежный.

— Господь с тобой, пане! — Шаненя снова полез за пазуху.

Он вышел за калитку и облегченно вздохнул. Шагал и думал: все делает всесильное злато. Купец отца родного может продать за него, а что касается ойчины, то говорить не приходится. Знает, что голову под топор ставит — указ сейма нерушим и свят. Из его, Скочиковского, железа в Несвиже теперь пушки льют да ядра, а потом из этого железа по мужицким загонам палить будут. Все знает купец. Велика и неуемна жадность к наживе, если свою веру продает…

Вошел к себе в сени — никого. Дверь в хату раскрыта. Показалось Шанене, что всхлипывает кто-то. Прислушался, заглянул, не заходя. Видит, сидит Устя на лавке, уткнулась лицом в угол, закрыв лицо руками. Поодаль стоит Алексашка.

— Слышь, Устя…

Плечи Усти вздрагивают. Она еще больше закрывается руками.

— Слышь, Устя, — тихо говорит Алексашка. — Будет другой крестик. Этот бате надобен был.

Защемило сердце Шанени. Иван тихо вышел из сеней. Остановился у изгороди, пожал плечами. Раньше замечал другое — пряталась Устя от Алексашки, в хате с ним наедине не была. Нонче слез не стыдится…

В минувших войнах, которые вела Русь с Ливонией и Речью Посполитой, Пинск оставался в стороне от больших шляхов, по которым тянулось войско. И все же город не раз палили и свои, и чужие. Час от часу налетали сюда крымские орды за поживой и ясыром. Оттого король Польши Стефан Баторий, дед короля Сигизмунда, велел обнести город с трех сторон высоким земляным валом и дубовым частоколом в три метра высотой. Пинск не считался крепостью, какими были Быхов или Слуцк, но укрепления делали город труднодоступным. Пятьдесят лет назад укрепления были частично разрушены грозным и жестоким предводителем повстанцев Северином Наливайкой. Только двадцать лет назад король Сигизмунд III, готовясь к войне с русским царем Михаилом Романовым, начал восстанавливать укрепления. Пятьсот подвод и еще столько же мастеровых холопов согнало панство к Пинску. Мужики валили лес, стаскивали его к городу и ставили новые, крепкие стены.

Теперь Пинску отводилось особо важное значение. Сейм имел намерение пустить войско через эти места на Украину, в тыл схизматику Хмелю. Но казацкие загоны и восставшая чернь Белой Руси расстроила эти планы. Более того, стало очевидным и другое — не миновать войны с русским царем. От лазутчиков уже известно, что Посольский приказ разослал тайную грамоту, в которой приказано быть начеку «стряпчим и дворянам московским и жильцом, помещиком и вотчеником муромским, нижегородским, арзамасским, саранским, темниковским, да городовым дворянам и детям боярским муромцом, нижегородцем, арзамасцом, мещеряном…» А ежели царь возьмет под свою руку черкасские земли, стрельцы царя Алексея дойдут до Пинска, и баталии здесь могут быть жаркие. Войт пинский, полковник пан Лука Ельский после разгрома отряда пана Валовича послал срочного гонца в Несвиж и просил гетмана Януша Радзивилла прислать арматы, порох и ядра. Януш Радзивилл прочел письмо, зло выругался и выставил кукиш: на плюгавый загон разбойника и схизмата Небабы не нужны арматы, и порох на него жечь — непристойно. Его порубят саблями рейтары. Вместо пушек в Пинск прибыл тайный нунциуш папы Иннокентия X монах Леон Маркони. Он имел долгую и трудную беседу с Лукой Ельским и достопочтенным ксендзом Халевским, а также с гвардианом пинским ксендзом паном Станиславом-Франциском Жолкевичем, приехавшим из Вильны. Нунциуш Леон Маркони поведал о решимости папы строго наказывать бунтарей и дал понять Луке Ельскому, что меч карающий должен падать со всей силой… Говорил еще конах Маркони о том, что Поляновский договор, по которому король Владислав отказался от своих прав на русский престол и признал за Михаилом Романовым царский титул — страшнейшая и непоправимая ошибка. Теперь царь Алексей себя великим государем именует и настолько укрепился в политической и светской жизни Европы, что ни один спор уже не может быть разрешен без участия Москвы.