Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1 Страница 17

После дяди Миши начались аресты шпионов и врагов народа. Долго их искать не надо: все они «затаились» в «Домах специалистов», где живут ученые, инженеры, капитаны судов «Дальторгфлота», врачи, журналисты… А пьянь из соседних бараков, величая себя «народом», зло орет вслед тем жильцам наших домов, которых НКВД еще не переселил в тюремные камеры:

— Мы вас, жидов и ентилихентов перетраханных трах-тарарах в туды-растуды! К ногтю всех врагов народа! Таперича наша власть!! Народная!!!

Небось ждут не дождутся эти «друзья народа» переселения из темных клетушек бараков, провонявших помойками, затараканенных и заклопленных, в наши просторные, светлые, благоустроенные квартиры, заполненные красивыми вещами.

Но ведь они — рабочий класс!! Как не стыдно мне так думать о рабочих! Ведь я — пионер! Разве не с ними должны мы «крепить союз рабочих, крестьян и межклассовой прослойки из советской интеллигенции»? Так почему же мы — «прослойкины дети» — с такой неприязнью относимся к детям породистых пролетариев, живущих в бараках, вблизи «Домов специалистов»? Почему деремся с пацанами рабочих? Почему ненавидят они нас и наших родителей, живущих в «Домах специалистов»?

Не за то ли, что пролетариям обещали благоденствие за их безупречное пролетарское происхождение от алкоголиков и проституток — обитателей ночлежек, воспетых Горьким? Свершилась революция, а где «пролетарское счастье»?!! Увы — на той же грязной, тяжелой работе и в тех же гнусных ночлежках остались романтичные герои Великого Пролетарского! На кого им обижаться? Бога нет, до вождей — далеко, а интеллигенты и евреи — вот же они, рядом с обманутым пролетариатом! В одном трамвае едут, на одном предприятии работают!

Так «прослойка» стала заложницей у «голодных и рабов», и на ней вымещает теперь каждый пролетарий свой гнев за несбывшиеся надежды! Но почему Сталин не угомонит чернь? Игорешка предположил: а вдруг Сталин тоже пролетарий?! А за это схлопотал по шее от Жорки, чтобы не отрывался от коллектива, даже мысленно.

Давно мы, пацаны из нашего двора, спорим на эти темы. Перестали играть в лапту и чижа, а если деремся, так только с пацанами из бараков. Отстаиваем честь «прослойки». А между драками собираемся в каком-нибудь из подъездов возле теплой батареи отопления, сидим и шепчемся. Ведь после каждой ночи в наших домах на дверях какой-нибудь квартиры появляются две зловещие бумажные полоски с печатями. На одной полоске — печати домоуправления, на другой — печати хозчасти НКВД, к которой через месяц переходит квартира.

Аресты не какая-то ошибка, как сперва все думали, — никто из арестованных не вернулся ОТТУДА! Никто!! А в освободившиеся квартиры вселяются сотрудники НКВД. Эти новоселы, их жены, даже дети — не здороваются с нами и общаются только друг с другом. И мы их чураемся. Не столько из-за опаски сексотства, сколько из-за брезгливости к рожденным в органах. А их становится все больше… и сгущается страх над «Домами специалистов», страх ожидания самого ужасного, предчувствие неотвратимой беды, которая приближается к нашим родителям тихой поступью морлоков, крадущихся к элоям в непроглядной тьме «светлого будущего человечества»… как его описал Уэллс.

Кончилась линейка, и все разошлись. А я сижу на склоне сопки. Не хочу домой. Утром воображал: приду из школы гордый — с пионерским галстуком на шее! Позвоню маме на работу, а мама в честь такого важного политического события в моей биографии торт купит. А сейчас чувствую: стыдно быть пионером! Трудно мне понять: почему мне стыдно? Жалко Мишку и Юрку и… стыдно за них.

А я бы отрекся от родителей? Даже если это надо для Родины?? Да что же это за сволочная моя Родина, если ради нее надо делать такую подлость??! Снимаю пионерский галстук, самоисключаясь, и чувствую облегчение. Будто бы я прежний октябренок, не обремененный почетной обязанностью перед партией, органами НКВД и Крысой выполнять «священный долг»: подсматривать, подслушивать и доносить на друзей и родителей и даже отрекаться от них!

Становится спокойно. Но если приду в школу без галстука — что скажу? Что не хочу быть стукачоем?! А мне — про Павлика Морозова! Ништяк, и Богу, как говорят, приходится ловчить и быть «единому в трех лицах». Конечно, я не Бог, но основы мимикрии секу — в советской школе учусь! Проживу и в трех лицах: в школе — пионер, дома — октябренок, на улице — пацан беспартийный! А зачем спешить домой с биографией тройной? Тем более мама и папа на работе. Рвану-ка в киношку! Хорошая мысля и не опосля: в кинотеатре «Уссури» вот-вот начало сеанса!

Новые кинофильмы бывают редко, и у каждого пацана есть свои любимые, которые он смотрит по многу раз в разных кинотеатрах. Но есть один фильм, который любят все. Это — «Чапаев». Как раз сегодня он повторно идет в «Уссури»! Я видел «Чапаева» раз пять, но уверен, что и в десятый раз буду замирать от страха, когда стройная колонна каппелевцев пойдет с развернутым знаменем в психическую атаку. И вновь охватит меня восторг, когда застрочит из пулемета Анка по плотной колонне каппелевских офицеров! И, зная, что утонет Чапай, я, все-таки, в который раз буду с надеждой шептать: «Еще немножечко, еще…» — и будет казаться, что на этом сеансе подплыл Чапай к спасительному берегу чуть ближе.

Вдохновленные замечательной идеей, рванулись мои ноги: с места — прыжком!.. и — вни-и-из бегом… закладываю вираж по крутому склону, как атакующий истребитель, вни-и-из!! — вираж еще круче! По самой крутизне, без дороги и тропинок — напрямик на Светланку! Под сопкой за углом — кинотеатр «Уссури», и уже запускают. Полундра! — контролерша вредная! Небось, заприметила меня, когда с пацанами на протырку ходил. Затираюсь в толпу… подхожу, укрываясь за спинами… все путем… сейчас за этим притрусь… за такой мощной фигурой полкласса протырится… А фигура, похоже, меня понимает и прикрывает — пиджак расстегнул… Оп-ля — и тама! И я прошмыгнул!!

В фойе — большой портрет Сталина. Во весь рост и с трубкой. Без орденов и знаков отличий. Зачем ему знаки отличий — он и так от всех в мире отличается: самый мудрый в мире!! Зачарованно вглядываюсь в лицо Великого Вождя: мужественное, волевое, гордое… а под пышными усами — добрая, понимающая улыбка. Будто бы знает, что без билета я, и… не сердится! А может быть, прозорливо думает: «Пора пацанам к коммунизму привыкать, надо их без билета в кино пускать!» Глаза у Сталина зорко прищурены — все видит он! Видит, как в жаркой Испании «вперед под грохот канонады идут на бой интербригады!». И слышит он, как над всей планетой раскатами грома грохочет припев: «Бандьеро роса! Бандьеро роса!!» А я с Жоркой уже решил: летом обязательно доберемся до Испании! Гляжу на портрет Сталина, затаив дыхание, а губы шепчут: «Но пасаран! Но пасаран!! Но пасаран!!!»

Конец репортажа 1

Репортаж 2

День рождения

Жить стало лучше,

жить стало веселее!

Шаги в подъезде ночью

Все ближе у дверей!!

Я обмираю — точно:

«Жить стало веселей!»

Пронеси же, Боже мой!!

Мимо…

год тридцать седьмой.

Прошло полгода.

Время — 5 ноября 1937 г.

Возраст — 11 лет.

Место — г. Владивосток.

Зажигается свет. Просыпаюсь. За окном ночь. И голова моя, как у черепашки, втягивается в теплую темноту под одеяло, а сознание спешит окунуться в ласковый мир сновидений, слипшихся с сонным телом. Сквозь нежную зыбкость сна настырно проскребается раздраженный, требовательный голос:

— Подымайте ребенка!

— Может… пусть поспит… зачем ему все видеть? — просит мамин голос, сдавленный, будто бы маму кто-то душит.

— Сказано — подымайте!! — нетерпеливо настаивает раздраженный голос, — Некогда в детские игры играться!!

Ласковые мамины руки обнимают меня за плечи.

— Вставай, солнечный зайчик, вставай!..

Мамины руки, взволнованно неловки, дрожат. Через руки волнение передается мне. Сны отлипают, и я открываю глаза. Оказывается — сижу в кровати. С недоумением смотрю на хмурого военного, который вытряхивает на пол из моего школьного ранца «набор молодого пионера»: две тетрадки, две рогатки, трубку для стрельбы горохом и ручку с пером № 86. В комнату входит еще один военный. Мордастенький. К чему такой дурацкий сон: мордастые военные в моей комнате?! Закрываю глаза, ложусь на бок: сны удобнее смотреть лежа. Даже дурацкие.

— Ешь кокоря! Да убирайте ж отсель вашу дочку! — негодует «хмурый» властно, нетерпеливо. Во всем облике Хмурого все злобно, грубо: от волос, ощетиненных разозленным ежиком, до грозно и грузно грубых яловых сапог, густо воняющих армейским гуталином. И в каждом слове — казенно властные интонации хрипатого, как у цепного пса, голоса.