Уильям Нэйпир - Собирается буря Страница 18

Не потворствуя никаким слабостям плоти, Пульхерия вряд ли ощутила восторг, когда в мрачный и замкнутый императорский двор вошла, танцуя и смеясь, новая девушка — без преувеличения, само очарование. Та, которой было суждено стать императрицей. Красивым оказалось даже ее имя — Афинаида. Смех, живой взгляд, остроумие и улыбки, блестящие черные волосы, ниспадающие волнами на плечи, изгиб бровей, тонкая шея, взгляд из-под иссиня-черных ресниц, похожий на черный мед — все это приковывало внимание. Покачивающиеся бедра, когда она плавной походкой куда-нибудь двигалась, лишали дара речи и, дразня и маня.

Афинаида — самая красивая девушка, которую я когда-либо видел.

Глава 9

История Афинаиды

Она была не просто красива. Нужно больше, чем обычная красота, чтобы не только поразить душу человека, но и удержать его.

Впервые девушка появилась в императорском дворе после судебного процесса — яркая и страстная в гневе, который обуял ее из-за ошибки правосудия, невероятно гибкая, полная глубочайшего презрения к тем, кто, по ее мнению, пытался обмануть ее с причитающимся ей наследством. Тогда ей исполнилось всего восемнадцать лет.

Афинаида была дочерью выдающегося замечательного философа из Афин по имени Леонтий. Говорили, в нем горел тот чистый, ясный свет, озаривший Афины много лет назад, в дни, когда Лицей и Академия обрели второе дыхание. После смерти Леонтия огласили волю старика, согласно которой все переходило двум старшим сыновьям. Дочери, которую отец любил больше всего на свете, он не оставил ни гроша. Сначала Афинаида пыталась уговорить братьев, но те лишь смеялись и издевались над сестрой. Они всегда обижались, что отец любил дочь больше, чем сыновей. Поэтому девушка явилась в высший суд Восточной империи — в суд Императорского Правосудия в Константинополе — и предстала перед ним. С нею не было ни одного адвоката или законника.

— Я не могла себе этого позволить, — сказала она просто, но с достоинством. Девушка стояла возле разинувших рот судей, одетая в обычную белую столу, перехваченную на талии узким кожаным поясом. — Я буду сама вести свое дело.

Это была правда. Тетя Афинаиды, пожилая сестра Леонтия, еле-еле наскребла маленький кошелек серебряных монет, которых хватило только на поездку из Пирея в Золотой Рог.

Волю покойного вновь зачитали перед судом. Разделив поровну имение между двумя сыновьями, Леонтий сделал лишь лаконичную приписку для дочери: «Афинаиде я не оставляю ничего. Ей и так повсюду будет способствовать удача».

Афинаида вздрогнула, когда услышала произнесенные вслух жестокие слова отца. Затем, взяв себя в руки, начала говорить.

Через некоторое время послали за самим Феодосием. Тонко мыслящему императору должно было понравиться столь невиданное доселе зрелище.

К удивлению собравшихся легатов и священников, советников и преторов, эта юная девушка доказывала свою правоту в базилике, словно опытнейший ритор или адвокат, знающий закон вдоль и поперек. Она хорошо понимала четыре древних раздела римского законодательства: закон, право, обычай и предписание. Афинаида свободно дословно цитировала старейшие авторитетные источники: самые туманные императорские декреты, целый параграф из гражданского права, которое знала как свои пять пальцев, «Речи» Цицерона и «Риторические наставления» Квинтилиана, «Дигесты» Ульпиана и «Исследования» Папиниана, покрывшиеся пылью и полузабытые трактаты, редкие и неоднозначно толкуемые места из «Ответов». Даже упомянула «Против Боэция» Демосфена, введя научное язвительное отступление о том, почему великий афинский оратор все-таки был прав, даже когда греческий закон сильно расходился с римским.

— Ведь законы, как и люди, рождены для того, чтобы умереть, — говорила Афинаида. — Лишь справедливость бессмертна.

Невозможно сказать, что лишило дара речи собравшихся почтенных седых старцев — очаровывающая мягкость и четкость голоса девушки, ее ослепительная красота или потрясающая эрудированность. Видимо, дело в невероятном сочетании всех трех качеств. Но присутствовавшие в суде риторы не могли произнести ни слова. Некоторые из сидевших на твердых каменных скамьях уже стали подумывать, как хорошо было бы заполучить в жены эту бесприданницу из провинции. А остальные начали терзаться, что уже приняли обязательства по отношению к другой женщине много лет назад, и брак не утратил своей силы.

Неслыханно, но девушку учили так же, как юношу. Сам Леонтий, имевший свою оригинальную точку зрения на воспитание детей, изложенную в завещании, занимался образованием дочери.

Стройная афинянка цитировала даже Священное Писание христиан, хотя и не была крещена в Церкви истинной, и с детства ей прививали языческие взгляды. Афинаида привела в пример дочерей Салпаада из 6 и 7 стихов 27-й главы книги Чисел: «И сказал Господь Моисею: Правду говорят дочери Салпаадовы; дай им наследственный удел среди братьев отца их и передай им удел отца их…»

Цитата из Священного Писания, столь сложная и малопонятная, заставила многих священников из того собрания великих умов заерзать на скамье и обратиться к Библии за разъяснением.

Доводы Афинаиды подошли к концу, и она молча стояла, ожидая решения старцев.

Если бы суд посчитал заключения ошибочными, то девушка оказалась бы на улице без единой монеты. Она была такой красавицей, что стало ясно, как сложится ее судьба дальше. Некоторые из седовласых участников ассамблеи даже начали тайно рыться под одеждой в кошельках, желая знать, сколько там монет. И они бы поспешили за Афинандой и сделали щедрое предложение уже на ступеньках суда…

Наконец, после приглушенного обсуждения в тесном кругу законников, Феодосий поднялся, чтобы огласить вердикт. Он прокашлялся и уверенно посмотрел на девушку.

— Я считаю волю Леонтия неоспоримой, — сказал император.

Те, кто был там, писали, что, даже произнося подобные слова, он, казалось, стал выше ростом и более серьезным. Как будто за те несколько кратких минут в суде Феодосий превратился в сильного и решительного человека. Именно так и случилось: юноша вырос, ведь он первый раз в своей жизни влюбился.

— Леонтий, твой мудрый и дальнозоркий отец, был прав, — продолжал император. — Тебе не нужно никакого наследства. Ты сможешь хорошо прожить сама.

Глаза Афинаиды вспыхнули темным гневом, но она промолчала.

— Ты уйдешь из зала суда без денег, как и пришла сюда, — сказал Феодосий. Он, казалось, хотел сделать приговор более жестоким. Придворные услышали слова императора и посмотрели на девушку. Ее лицо выражало решимость и отчаяние одновременно.

Не произнеся ни звука, Афинаида повернулась к выходу.

— Однако, — окликнул ее Феодосий, и его голос смягчился, — если ты согласишься стать моей женой, то перестанешь беспокоиться о своей бедности.

Девушка остановилась. Она стояла, по-прежнему склонив голову, спиной к императору вопреки всем правилам этикета.

В зале суда воцарилось молчание.

Любая другая девушка в ее ситуации немедленно дала бы согласие, упала бы к ногам императора и тихо плакала от переполнявшего душу чувства благодарности. Но Афинаида не была любой другой девушкой.

Она посмотрела молодому императору в лицо, снова нарушив все правила придворного этикета. Афинаида увидела перед собой в первый раз не абстрактный символ власти и могущества, некое позолоченное изображение, а человека из плоти и крови, одетого в легендарный темно-красный пурпур, не живого бога в ослепительном золоте, а молодого, цветущего, немного долговязого юношу с тонкими чертами лица и близорукими глазами — умными, симпатичными и полными тоски. Вероятно, от девушки не укрылись его меланхолия и одиночество — непременные спутники императоров и властителей.

Ей неожиданно пришло в голову, что в такого мужчину она могла бы влюбиться.

— Я подумаю об этом, — ответила Афинаида.

Не говоря больше ни слова, без единой монеты в кошельке, она повернулась и исчезла из зала суда.

Афинаида шла по улицам Константинополя как во сне.

Все это… Все это могло бы принадлежать ей… Императрица половины Римской империи! Какая у нее будет власть и богатство! Сколько добра она бы сделала! Но тогда придется отказаться от всей языческой философии, многовековой глубочайшей научной системы и борьбы греков, покориться погружению в ту странную азиатскую религию чудес, крови и человеческих жертвоприношений, которую сейчас исповедовали правители империи.

Что бы сказал отец? Он, вероятно, был мудрее, чем думал сам.

Афинаида стояла в центре города, той переполненной площади Августейона, окруженном четырьмя монументальными зданиями. Они, казалось, воплощали душу человечества во всем ее благородстве и слабости, начиная от великодушия, возвышенности и порядочности и заканчивая самыми темными и низкими чертами человеческой натуры. С одной стороны находились большой комплекс Мегапалаций, императорский дворец и суды, откуда Афинаида только что вышла. С другой — величественный Сенат. С третьей — красивый храм Святой Софии, Священной Мудрости. А с четвертой — ипподром, арена для гонок на колесницах между давними соперниками, партиями «синих» и «зеленых». Почти каждый день бедняки толпились в этой внутренней части города, чтобы понаблюдать за своими командами, стремительно несущимися в пыли. Порой колесницы становились кучами поломанных осей, покалеченных людей и хрипящих лошадей. Иногда там же затевались драки, зрители размахивали кулаками после того, как соревнование было выиграно, вытесняя какого-нибудь жалкого одинокого болельщика из рядов противника во влажную тенистую аллею и отрезая в качестве предостережения ухо, нос или палец…