Роберт Най - Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений Страница 18

Вот было б у него лекарство против пьянства!

Да только не открыли еще травы подобной и не откроют никогда.

Семя болезни этой лежит у человека в сердце и в душе. Болезнь эта — болезнь духа, и она смертельная.

Сусанна говорит, что в пьесах моего супруга много клевет возводится на женщин и на их природу.

То он ставит женщин на пьедесталы, всех уверяет в их полной чистоте, какой на свете даже не бывает, то он их боится, им не доверяет по причине их (обыкновенно напридуманной) неверности.

В пьесах у него женщины в полной власти у мужчин, то как невинные богини, то как бляди.

А по мне, так швырнуть бы его в реку с кулем грязного белья за такие вещи, а сперва бабой нарядить да избить за то, что печатно силой своей кичился, и пусть бы мальчики испорченные ему что надо прищемили за похоть его скверную и за многие его грехи против любви.

Глава двенадцатая

Секст

Как кончил он заниматься этой, с позволения сказать, любовью, мой супруг мистер Шекспир перекатился на спину на громадной постели.

Ноги скрестил и стал чесать коленки.

У него же руки неописуемо длинные были, я еще не говорила?

А потом, ни тебе «прошу прощенья», ни тебе «позволенья просим», стал трубочку курить.

Трубка у него была белая, глиняная, запах у табака приятный.

Я скушала одно яблоко и пять печений.

Лежу я себе и смотрю на балдахин, на свечи. Черный воск капал вниз, на похабную резьбу.

По правде сказать, эта резьба напомнила мне образы Страшного суда, какие были раньше на стенах Ратушной часовни здесь у нас, в Стратфорде. Их забелили, когда я еще девочка была, за то что чересчур папистские. Мой свекор Джон Шекспир тогда был казначей и отвечал за эту вымарку.

Помню, бывало, хвастался, что всего в два шиллинга побелка ему обошлась.

А помер он папистом.

Вот уж впрямь чужая душа потемки, да?

Лежу я и смотрю, как черный воск катится, густеет.

— Эта кровать, — вдруг я спросила, — во сколько же сонетов она тебе встала?

Я на спине лежала и ладонями простыни оглаживала.

Мягкие, как масло.

Мистер Шекспир не вздрогнул, хоть мой вопрос был грубый.

Сосет себе свою длинную трубку. И бровью не повел.

— Ни одного сонета, — говорит. — Только две поэмы.

— Скажите! — говорю. — И длинные?

Мистер Ухмыл пыхнул трубкой, кивнул.

— Довольно длинные, — говорит. — Да я тебе покажу.

Тут мой супруг отложил трубку и поднырнул под одну пуховую перину. Как будто вплавь пустился. И даже пятками брыкал. А когда вынырнул, в каждой руке держал по книге.

Два тонких томика, с золотым обрезом, в четверть листа размером.

И всучил их мне, очень собою гордый.

Такие книги я только у богачей в библиотеках и видала.

Это вам не то что грошовые листы, тетрадки, книжицы.

(Потом уж я узнала, что все-то издание тех книг не столь изящное. Эти два тома были переплетены особо для моего супруга: от покровителя в подарок.)

«Венера и Адонис» — одна книга называлась.

Другая — «Поругание Лукреции»[55].

И на каждой книге, на первом листе, большими буквами означено: Вильям Шекспир.

И на каждой посвящение Высокочтимому Генри Ризли, графу Саутгемптону и барону Тичфилду[56].

Читаю и на ус мотаю.

Ага, думаю.

А сама молчу.

Не лыком шита.

И говорю про совсем другое.

— Про Венеру, — говорю, — про ту я знаю. А Лукреция кто же такая?

Мистер Шекспир опять взялся за трубку.

— Римлянка, — он мне объяснил.

— Римская дама, которую поругали? — спрашиваю.

— Вот именно, — отвечает.

Я надкусила новое яблоко.

Он начал кольца дымные пускать.

Я на локоть оперлась, смотрю на эти кольца.

И получше видывала.

— А кто ссильничал Лукрецию?

— Тоже порожденье Рима, — сказал мистер Шекспир.

— Тоже римлянка? — я его спрашиваю.

Тут мой супруг закашлялся.

— Разумеется, нет. — Он сказал. — Римлянин. Царского рода, если на то пошло. Из рода Тарквиниев. Секст Тарквиний.

— Секст, — говорю. — Красивое имя.

Он нахмурил брови:

— Ты полагаешь? — И очень, кажется, он удивился.

— Секст, — я повторила. — Да. Мне нравится, как этот Секст звучит.

Ну конечно, я его дразнила.

Плевать мне, как звучат слова и имена.

Звук слов не в соответствии с их смыслом.

Мистер Шекспир был такой человек, для которого на первом месте стоял звук слов.

А я такая женщина, для которой на первом месте их смысл и только смысл.

То есть смысл только один меня и занимает, как всякую порядочную женщину.

Ну да, и просто я дразнила моего супруга, нахваливая Секста.

Мистер Шекспир, он этого не понял.

Он очень даже медленно соображал, когда ему удобно.

— Ну, — он мне сказал, — этот Секст был большой мерзавец.

Я улыбнулась черным свечкам.

— Само собою, — говорю.

Я еще немножко пожевала яблоко.

Что твоя Ева.

— А все равно мне звук имени его нравится, — сказала я мистеру Шекспиру.

Глава тринадцатая

Изгнание, вепри, и больше ничего

Темнее стало в комнате.

Мистер Шекспир лежал, качал головой и сосал свою трубку.

Но скоро он заметил, что трубка у него погасла.

— А что стало с Лукрецией? — я его спросила. — Ну, потом, то есть когда уж Секст ее ссильничал…

— Она все рассказала мужу, — ответил мой супруг. — А потом закололась.

— А Секст? — я его спрашиваю.

— Секста отправили в изгнание, — сказал мистер Шекспир.

Я перестала кушать яблоко, лежу, облизываю пальцы.

— И это всё? — говорю.

Мистер Шекспир возился со своей трутницей.

— О чем ты? — он меня спросил. — Что — всё?

— Изгнание, — говорю.

Мистер Шекспир нахмурился.

— Слабоватый конец, по-моему, — я говорю. — А может, пускай бы лучше этот муж убил твоего Секста?

— Но он не убил, — мистер Шекспир весь встрепенулся. — Ты не поняла. Основа историческая. Истинное происшествие.

Я улыбнулась ему самой лучшей своей улыбкой.

— По-моему, поэтам и приврать не грех, — я ему сказала.

Я опять откинулась на подушку и стала смотреть, как горят свечи.

Слегка побарабанила по постели пятками.

— Ну, а в другой поэме кто кого сильничает? — спрашиваю.

Мистер Шекспир аж спичку уронил.

— Прошу прощенья?

— Вопрос простой, — я говорю. — Твоя Венера ссильничала твоего Адониса или твой Адонис твою Венеру?

Вижу: мистер Шекспир начал краснеть от мысли о Венере, которая сильничает Адониса. Мельничный пруд в Уэлфорде вспомнил, какое же сомненье. Или небось в Чарлкоте вечер, под тем громадным дубом.

— Ясное дело, — я поскорей прибавила, его жалеючи: — Если это строго историческое, или — как тут правильно сказать? — мифическое, тогда…

— В моих поэмах не сплошь одно насилие, — пробурчал мистер Шекспир.

Ишь как.

Не на таковскую напал.

— Ладно уж, — говорю. — Сделай милость. Знаю я немножко эту историю про Венеру. Там женщина мужчину сильничает, так ведь?

Мистер Шекспир втянул воздух своими тонкими белыми ноздрями.

Потом вздохнул.

Лицо у него стало краснеть.

— Венера — богиня, — он сказал. — Она влюбляется в смертного, в Адониса. Она не хочет отпускать его на охоту. Удерживает, домогается. Но не может завоевать его любовь.

В точности как у нас, я подумала. Я его не отпускала на охоту. Он гнал оленя, у Томаса Люси в Уэлфордском лесу. И в Чарлкоте тоже, когда ему почти уж повезло.

Я прямо уверена была, что мистер Шекспир знает, о чем я думаю.

Он читал мои мысли, я уж объясняла, как по открытой книге.

А потому про наши с ним дела я ни единого слова не сказала.

Наоборот.

— Интересно, — говорю. — Начало хорошее, и середина, но чем у них кончается? Адониса отправляют в изгнание?

Лицо у мистера Шекспира даже вытянулось все.

Что — то он пробормотал.

— Прости, не разберу? — говорю.

— Его задрал дикий вепрь, — буркнул мой супруг.

Тут я не удержалась, улыбнулась.

Я хмыкнула.

Потом расхохоталась.

Ну, что вы скажете?

А вы бы как вели себя на моем месте?

Я откинулась на подушках и хохотала, хохотала.

Мистер Шекспир вынул трубку изо рта и на меня уставился.

— Что тут смешного? — он наконец спросил.

— Ой, прошу прощенья, — говорю, насилу с собою совладавши. — Чуть-чуть смешные у тебя эти поэмы. То сильничают в них, то ссильничать хотят, потом изгнание, вепри, и больше ничего.

— Сюжеты не важны, — серьезно так сказал мистер Шекспир. — Главное — стихи. То, что я делаю из готовой темы. Дай-ка я прочитаю тебе место…