Фаина Баазова - ПРОКАЖЕННЫЕ Страница 18

Подавленные и растерянные неожиданным для всех грозным требованием прокурора, люди, затаив дыхание, ждали, что скажет в последнем слова Давид Баазов. Дрогнет ли он перед угрозой смерти? Признает справедливость предъявленного ему обвинения и станет раскаиваться, прося пощады?

– Как! Признать преступлением любовь к своему народу, к его трагической истории, его древнему священному языку? Растоптать ногами свою святую религию, служение народу, которое для меня выше и дороже жизни, дороже любимых детей? Нет!

Он говорит долго, голос его звенит все чище и громче, он слышен в коридорах и кабинетах, где собралось много судей, прокуроров, партийных адвокатов, чтобы послушать его.

Он походит скорее на трибуна, чем на подсудимого. С логической последовательностью доказывает ненаказуемость по советским законам действий, за которые прокурор требует смертной казни.

Он обращается к прокурору, к составу Коллегии:

– Вы – дети многострадального грузинского народа, который тысячелетиями истекал кровью за сохранение своей самобытности, своей культуры и языка. Царское самодержавние стремилось уничтожить грузинскую культуру и грузинский язык. Советская власть принесла вам небывалый расцвет национальной культуры. И если сегодня в Советской Грузии вы, грузины, хотите казнить меня за преданность своему народу, за любовь к своему языку… Тогда стреляйте… – И он обнажил грудь… – История моего народа знает много невинных жертв. За мою святую религию пролито много невинной крови. И если по воле Всевышнего мне суж-дена такая кара, да будет благословенно Его решение.

Прокурор и судьи долго не поднимают головы. В зале, коридорах и кабинетах людей охватило оцепенение. Молча расходятся. Никто ни с кем не заговаривает, кто-то качает головой. В зале продолжается заседание.

Очень коротко произносят последнее слово Рамендик, Пайкин, Гольдберг, Чачашвили. Все они просят не выносить смертного приговора Д. Баазову.

Р. Элигулашвили снова отстаивает свою партийную честь.

Хаим, заливаясь слезами, не может вымолвить ни слова.

Председательствующий объявляет, что приговор будет оглашен завтра, во второй половине дня.

Суд удаляется в совещательную комнату. Завтра 2 апреля, пятница, канун праздника Песах.

День подходит к концу. Уже темнеет. Не дожидаясь увода заключенных, как во все предыдущие дни процесса, я с некоторыми старыми адвокатами поднимаюсь на 6-й этаж.

Там один из близких нам работников уступает свой маленький кабинет, а сам, на всякий случай, уходит.

Лихорадочно обсуждаем положение. Что делать? Одни считают, что надо подождать приговора. Они все же уверены, что Коллегия не пойдет на такое грубое нарушение закона открыто и отклонит требование прокурора. Другие, наоборот, считают, что следует сейчас же обратиться к руководителю партии и правительства Грузии – Филиппу Махарадзе, НКВД – Рапаве (которого назначил Берия после расстрела Гоглидзе), к секретарю ЦК Кандиду Чарквиани.

Мне все это кажется безнадежным, так как я уверена, что судьба подсудимых была предрешена в тот день, когда после возбуждения ходатайства Давидом Баазовым прокурор и председательствующий растерялись, побежали к своим хозяевам. Мы великолепно знали, что и Убилава, и Шецирули – только слепые орудия неведомой нам силы и что огромный плакат, висящий во всю ширину стены большого судебного зала, на котором крупными буквами написана статья конституции: "Судьи независимы и подчиняются только закону", – издевательство.

Мы знаем, что смертный приговор приводится в исполнение в течение 24-х часов только в отношении осужденных по закону от 1934 года (измена, террор, не подлежащие ни обжалованию, ни помилованию), а по всем остальным пунктам ст. 58 – немедленно после утверждения председателем ГрузЦИКа.

Нет, в Грузии все двери спасения закрыты наглухо. И я решила, не дожидаясь оглашения приговора, отправить от своего имени "молнию" председателю Верховного суда Союза ССР И. Т. Голякову.

Заметив, что у меня дрожат руки, адвокат Вано Губеладзе – старый политический деятель и замечательный юрист – берет у меня ручку и почти приказывает:

– Диктуй!

Он выводит крупными буквами: "Отец мой незаконно приговорен 58-10, без указания части, к расстрелу, прошу приостановить исполнение приговора, истребовать дело".

Отправив телеграмму-молнию с уведомлением, я пошла домой. Я решила не говорить Алексею и Дмитрию о телеграмме, чтобы оградить их от возможной неприятности и всю ответственность за подобную дерзость взять только на себя.

Примерно в час ночи я получила телеграмму из канцелярии Верховного суда Союза. Читаю: "Ваша телеграмма вручена лично тов. Голякову. Дело затребовано копия председателю Верховного суда ГрузССР".

Я стараюсь использовать эту телеграмму для смягчения страшного удара, который ждет завтра маму и сестру. Убеждаю их, что телеграмма эта имеет решающее значение и не следует поэтому убиваться даже в случае вынесения требуемого прокурором приговора.

Рано утром 2 апреля я уже в Верховном суде. Рано пришли также многие мои друзья. Они бегают по всем этажам в надежде выяснить мнение ответственных работников о содержании приговора. Но никто ничего не знает.

Еще очень рано. Никто не может понять, почему появляется новая большая бригада конвоя. Начальник бригады расставляет конвоиров по коридорам, у входа в большой зал заседаний, по лестницам. Это еще больше усиливает напряженность, которая со вчерашнего дня охватила почти все здание.

Многие не могут скрыть недоумения, растерянности в связи с этим странным процессом, но боятся спрашивать – лучше молчать.

Казалось, что в этом здании никого ничем нельзя уже удивить. Здесь давно привыкли ко многим "громким" делам, ко многим неправым приговорам. Знали работники всех рангов в этом здании и то, что без всякой судебной процедуры "оттуда" исчезли тысячи известных людей. Давно было узаконено считать этих людей "шпионами", "изменниками", "террористами", которые, "по указанию Троцкого", хотели свергнуть советскую власть. Никто не знал, кто из них и в чем конкретно был обвинен, но всех называли "троцкистами". "Троцкизм" стал всеохватывающим понятием.

А теперь вдруг впервые появилось в Верховном суде это "еврейское дело", которое по своему характеру совсем не похоже на обычный стандарт. Все в этом деле было им незнакомо и непонятно. И в их сознании это еврейское дело не вмещалось в прокрустово ложе троцкизма.

Эти люди принадлежали к той партийной прослойке, которая вышла на арену в начале 30-х годов и упрочилась во всех органах власти и управления, во всех культурных и хозяйственных учреждениях, изгнав отовсюду беспартийную "интеллигентскую гниль".

Они вышли из той комсомольской гвардии, которая в первые годы советизации Грузии ломала в своих деревнях церкви, ценные памятники древней архитектуры и уничтожала уникальные фрески в древних монастырях, которыми так богата Грузия.

Они были неучами, людьми необразованными (за малым исключением). Они не знали истории своей собственной страны. Они плохо знали русский язык и совсем не знали русской литературы. Все, что они почерпнули из богатейшей грузинской литературы, – это славословия в адрес великого Отца народов и его верного ученика Берия. Их кругозор был ограничен конспектами произведений марксизма-ленинизма. Сейчас их настольной книгой была брошюра Л. П. Берия "К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье".

Они ничего не знали о еврейском народе в целом, не имели представления о еврейском вопросе. Знали лишь о "своих евреях", что давным-давно пришли в Грузию из древней Палестины, знали, что народ этот безвреден и честен, в день три раза молится на библейском языке, по субботам не работает и строго соблюдает все свои праздники. Знали, что грузинские евреи не похожи на русских евреев, которых они считали чужими.

Они представления не имели, что такое сионизм, где и когда он возник и по каким признакам следует считать еврея сионистом и за что конкретно евреи преследуются законом. Они знали, что в центре города Тбилиси стоит древний, великолепный Сионский собор, что недалеко от Тбилиси, по Военно-Грузинской дороге есть деревня Сион, но, не имея ни малейшего представления ни о Ветхом, ни о Новом завете, они не могли уразуметь, есть ли связь между названиями этих мест и сионистами.

Вся их служебная деятельность, как и личная жизнь, регламентировалась директивами и инструкциями райкомов и ЦК партии. Но в них до сих пор ни разу не было указано, как, собственно, следует относиться к евреям, или, вернее, вообще нигде слово "евреи" не упоминалось.

Все они хорошо знали нашу семью. Любили и чтили Герцеля, восторгались его пьесами, рассказами. Любили Хаима. Знали, что Давид в прошлом был раввином, но никто из них не знал его деятельности в царское время или в первые годы советизации Грузии.