Павел Винтман - Голубые следы Страница 18

Должен сказать, что отличительной стороной всех его стихов является исключительная простота, иногда даже бедность формы. Первым пишу то стихотворение, которое уже раз в открытке посылал тебе. Мне оно нравится, но кажется несколько растянутым. [Следуют тексты стихотворений К. Симонова «Жди меня, и я вернусь» и «Ты говорила мне: люблю»].

И еще одно: игривое, более изысканное по форме и очень милое стихотворение, в котором есть кое-что и мне в оправдание (шучу! шучу!):

Не сердитесь, к лучшему,Что, себя не мучая,Вам пишу от случаяДо другого случая…

На прощание возвращаюсь еще раз к Энгельсу. Философы действительно бесстрашные люди. Меня лично поразила своим гробовым спокойствием заключительная фраза «Введения» из «Диалектики природы»: «…у нас есть уверенность, что материя во всех своих превращениях остается одной и той же, что ни один из ее атрибутов никогда не может быть утрачен и что поэтому с той же самой железной необходимостью, с какой она истребит на земле свой высший цвет — мыслящий дух, она должна будет его снова породить где-нибудь в другом месте и в другое время» (Энгельс «Д. П.», стр. 21). Ничего себе утешение, а? Мороз продирает по коже.

Любимая! Зинка! Вот и написал я тебе, наконец, большое письмо. Пора и меру знать. Может быть, ты будешь недовольна, что в нем слишком много чужого и слишком мало своего, но с этим ничего не поделаешь. Так вернее в смысле доставки. А что тоскую по тебе, что жажду увидеть свое самое значительное произведение — мою полугодовалую (!) девочку — в этом можешь быть уверена и без письменного изложения моих чувств. Должен только сказать, что все эти чувства, вопреки всяким физикам, возрастают пропорционально квадрату расстояния…

Мы с тобою еще поживем, моя желанная, моя киевлянка!

Целую мою женушку и доченьку.

Привет моим и твоим (тоже моим) родителям.

Твой всегда и везде Пин

P. S. Какое счастье, что достал в редакции газеты пару конвертов. Зайка! У меня кончилась рабочая тетрадь. Ради всевышнего, достань (если можно, конечно) общую тетрадь потолще и покрепче и вышли заказным письмом.

Целую П.

След в сердцах

Родители поэта — Илья Юлиевич и Сарра Павловна,

Павел Винтман и его младший брат Абрам. Киев, 1932 г.

Сергей Чачковский. Две фотографии

[19]

Две фотографии: одна, пожелтевшая, 57-летней давности, на ней в группе наших соучеников по 72-й киевской школе-семилетке черненький, остроносый и ушастый паренек — мой друг Пин (так «по-домашнему» звали Павла в школе да и позднее — в университете). На второй, в сборнике стихов «Голубые следы», их автор — лейтенант, командир роты, поэт-фронтовик Павел Винтман, погибший в 1942 году и посмертно в 1985 году принятый в Союз советских писателей.

Я смотрю на них, вспоминаю.

В нашем классе, тогда шестом, Пин появился зимой 31/32 года такой, как на фото, — не рослый и не широкоплечий, не производящий особого впечатления. Однако, скоро как-то незаметно он вошел в группу лучших учеников и подружился со мной и Юрой Поповым. Все это произошло так быстро благодаря живости ума, его активному характеру и, вероятно, еще потому, что в нем не было и намека на то, что делает человека в глазах других выскочкой.

Учеба не отнимала у нас много времени, что позволяло нам много читать, подолгу играть во дворе, ходить в лес. С книгами тогда было плохо. Майн Рид, Фенимор Купер, Луи Буссенар и Луи Жаколио, зачитанные до дыр, часто без начала и конца, доставались с большим трудом и читались запоем. С Жюль Верном, Г. Уэллсом, Д. Лондоном было полегче.

Жили мы в пригороде Киева Святошино, размещавшемся тогда в сосновом бору; за речушкой Нивкой во все стороны на многие километры, до самого Ирпеня — леса и леса. Летом мы, трое-четверо самых близких друзей, часто уходили далеко в лес к нашему любимому Белому горбу над Нивкой. У опушки леса росло несколько больших, раскидистых дубов, возле них был родничок с удивительно вкусной и холодной водой, на Белом горбе чистейший песок, а неподалеку, на речушке, небольшая, но глубокая заводь.

Вероятно, сочетание специфичного, отчасти вынужденного (библиотеки ни в школе, ни в Святошино не было) подбора литературы и такого частого, активно радостного приобщения к красоте киевского предполесья стали впоследствии основой лирико-романтичной поэзии П. Винтмана.

Окончив 7-ой класс, мы с Пином еще год проучились в Киевско-Харьковском техникуме связи. Несколько месяцев, которые мы с Пином прожили в общежитии техникума в Харькове, явились для нас первыми уроками самостоятельности, когда отвечаешь сам за себя, а не перед опекающими тебя родителями, уроками жизни в коллективе довольно безжалостной (но, к счастью, в те времена не жестокой) ватаги парнишек.

Я продолжил учебу в Харькове, а Пин возвратился в Киев. Встречались мы с ним во время каникул или практики, когда я приезжал домой.

Первые разговоры о поэзии у нас начались в летние каникулы 1935 года. Пин с увлечением говорил о Багрицком, о Тихонове, Сельвинском и других поэтах, читал наизусть их стихи. О желании писать стихи самому разговоров в то лето еще не было. А вот с лета 1936 года и до моего отъезда на работу в Якутскую АССР в 1937 г., а затем по возвращении в 1940 году при каждой встрече он обязательно читал мне что-нибудь свое. С тех пор запомнил стихи Пина о Подоле — «Географии самой простой вопреки этот город совсем не Киев…», о плакучей иве — «…стала ивой, ивою плакучей» и др.

Последняя встреча с Пином у нас была в 1940 году, когда я вернулся в Киев. Мы были уже взрослыми людьми, прошедшими суровую школу жизни — он на войне в Финляндии, я на Колыме и Индигирке, где работал по направлению. У нас уже были жены (а у меня дочь), но наши теплые дружеские отношения, взаимную симпатию «повзросление» не охладило. Просто все поднялось на более высокую ступень.

В нашем интересе к стране и миру сформировалась четкая позиция, более зрелыми и определенными стали самостоятельные суждения, начало которым было положено еще в беседах 1936–37 годов… Мы уже не как дети, а как взрослые люди ощущали свою преданность идеям революции, социализма и интернационализма.

Начавшаяся вскоре Великая Отечественная война на деле проверила искренность нашей преданности…

Киев, 1988

Лазарь Шерешевский. Всего несколько встреч

Тогда мы жили в Киеве, любили литературу и писали стихи. Мы — это семиклассники Эма Мандель[20], Гриша Шурмак, Миша Яновский, автор этих строк и еще несколько девочек и мальчиков. Самыми лучшими днями недели для нас были дни занятий литкружка, а самым желанным местом — здание на улице Воровского, где при редакции газеты «Юный пионер» этот кружок занимался. Руководила им молодая, красивая, остроумная Ариадна Григорьевна Давыденко (Громова), которая сама еще училась в аспирантуре Киевского университета. Она знала стихи поэтов, не представленных вовсе или очень скупо представленных в наших хрестоматиях и в редких сборниках, — Блока, Пастернака, Луговского, Сельвинского, и даже совсем запретных Гумилева, Есенина, Белого, Ахматовой, — и охотно делилась с нами этими познаниями, воспитывая наш вкус, тогда еще очень неразвитый.

Однажды Ариадна Григорьевна устроила веселую мистификацию: показала нам стихи поэта, разумеется, молодого, даже нашего ровесника, которые нам очень понравились. До сих пор помню отдельные строчки, как лирический герой рисует плакат, а его любимая ушла в этот день на «Петера» с неким «Колей Ушиным»:

Ну, и что же! Иди на «Петера»,В семь часов сеанс начинается…Я рисую, — и краски вечераНад плакатом моим издеваются…

Были там еще строки «Беленькие томики Ахматовой на диване брошены в углу»… Когда мы вдоволь навосхищались новоявленным талантом и дружно захотели с ним познакомиться, Ариадна Григорьевна, иронически посмеиваясь, призналась, что эти стихи сочинила она сама, чтобы нас позабавить… Через сорок лет, в Москве, разбирая после ее смерти ее архив, я обнаружил в нем несколько пожелтевших страничек с этими стихами, исписанных ее четким округлым почерком, — как бы скороговоркой, которой она привыкла беседовать, предполагая, что собеседник умный и все понимает с полуслова.

Через недолгое время, скорей всего весной 1940 года, Ариадна Григорьевна показала нам еще одну подборку стихов, называвшуюся «Ковыльная степь». Это был впечатляющий романтический цикл, посвященный Куликовской битве. Одна из его главок помнится мне и поныне, — может быть, не дословно:

Стояли над красной Москвою мы,Пред княжеским домом.Князь вышел и молвил: «О русские воины,Татарин за Доном».Стояли над синей рекою мы,Над тихой Непрядвой.Князь вышел и молвил: «О русские воины,Поляжем за правду!»И в бой мы пошли, живота своего не жалея,Свои и чужие.И сами легли, — и, что было еще тяжелее, —Врага положили…

Только что кончилась короткая, но тяжелая финская война, с нее возвращались добровольцы-студенты… Незадолго перед этим стала событием культурной жизни симфония-кантата Шапорина «На поле Куликовом» на стихи Блока, написанные за тридцать лет до того. Все вокруг жило предчувствием важных событий, большой войны, пламя которой уже полгода полыхало в Европе. Нас будоражила романтика грядущих схваток, мы повторяли ритмы Багрицкого и Тихонова, — и эти стихи очень пришлись и ко времени, и к душевному состоянию тогдашней молодежи.