Геннадий Ананьев - Риск. Молодинская битва Страница 19

— Выход один — взять крепость! Нас выпустят отсюда, только если мы возьмем в заложники жену князя.

— А что, казну оставим?

— Нет. Возьмем и казну. Урагш![98]

— Ура-а-а-гш! — заметалось меж еловых лап. — Кху! Кху! Кху!

Теперь уже не было смысла таиться. Дружинники выскользнули из ерника[99] и, миновав все еще попискивавшего Ахматку, побежали к опушке.

— Выцеливай сотника! — белел самому меткому самострелыцику Данила. — Остальные тогда враз сабли побросают.

Так и вышло. Не с первого выстрела, но впился смертельный болт в сотника. Поначалу татары не заметили эту свою потерю, лезли на стену, будто вовсе не прореживала их дробь пищальная, не косили их стрелы защитников терема и дружинников, которые теперь стояли без утайки на опушке, выбрав удобные места для стрельбы. Неведом, казалось, татарам страх смерти, им крепость взять — вот главное. Вперед и вперед!

Подбежали еще дружинники, которых послал на подмогу Шика. Первые их стрелы в основном полетели мимо, но когда совладали с дыханием, ловко стали целить в нападавших, и поняли те наконец, что оказались меж двух огней. К тому же крикнул кто-то из басурман:

— Сотник убит!

Как ушат холодной воды на голову. Растерялись нападавшие, не хотелось им играть роль джейранов, которых сгоняют в кучу загонщики, чтобы потом поразить стрелами. Попадали ниц оставшиеся в живых. Отдали себя на волю победителей. Подходи и бери голыми руками.

Только не простаки дружинники. Знакомо им коварство татарское: подойдешь поближе, повскакивают и — пошла сеча. А их вон еще сколько.

Велят дружинники поодиночке подниматься, складывать в сторонке оружие и, отойдя саженей на дюжину, там — в снег. Лицом в его мягкую водянистость. А сами их под стрелами держат, и на стенах, на стрельницах готовы в любой миг спустить тетивы. Ворот тоже пока не отворяют. Зачем рисковать. Вот сложат оружие, тогда отчего не открыть и не пригласить гостей непрошеных и не рассовать их в конюшне по свободным денникам.[100]

Покорней необлизанных телят татары, все выполняют, что им велят. Сложив оружие, лежат бездвижно, ожидая, что сниспошлет им Аллах. Сами бы они посекли головы без особого раздумья, этого же ждут от пленивших их.

У дружинников и в самом деле руки чешутся. Раздаются голоса:

— Чего ораву такую охранять да кормить? Посечь, и — делу конец.

Но более благоразумные советуют:

— Семен Шика пусть рассудит. Он голова. Никогда не поздно порешить.

— Верно, — поддержал этот совет Данила. — Запрем, пока суд да дело, в конюшню. — И к тем, кто на стенах с луками и самострелами в готовности стоит: — Отворяй ворота.

Окружив пленных, повели их строем через ворота. Во дворе посадили прямо на снег и стали отделять первый десяток для одного денника. В это самое время из терема донесся детский крик, известивший миру, что на свет появился еще один житель России, ее витязь, ее воевода.

— Слава тебе, Господи, — принялись креститься дружинники, перехватив мечи в левые руки. Казаки и дворовые последовали их примеру.

На резное крыльцо вышла повитуха. Светится радостью. Как же иначе, дело-то она свое хорошо исполнила. Поклонилась низко и заговорила:

— Поклон вам от княгини. Благодарит она вас сердечно за храбрость вашу, за верную службу. За спасение наследника,[101] продолжателя древнего княжеского рода.

— Почитай, в сече рожден. Быть ему воеводой славным, — пророчески молвил Данила. — Иначе и быть неможет.

В воротах появился Шика. Следом за ним под охраной всего полдюжины дружинников во двор входили звеньями сдавшиеся казаки. Узнав о радостном событии, Шика тоже заключил:

— Воевода родился!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Гонцы-казаки, а вышло так, что соединились они все четверо на подъезде к Серпухову, миновав дворы конюшенные и церковь Николы Будки, еще затемно подскакали к переправе через Нару. Бродника пришлось покричать, и он, заспанный, почесывая спину и потягиваясь, крикнул в ответ:

— Кто такие? Отколь?

— Из Воротынска. Гонцы к князю Вельскому и князю Воротынскому.

Потом, когда всадники въехали на паром, бродник бросил вроде бы даже безразлично, буднично:

— Басурманы, стало быть, появились?

— Осадили Вельск, Одоев, а вот теперича и Воротынск. Едва выскользнули.

— Ох-хо-хо. Грехи наши тяжкие, — и добавил: — Вчерась пару ваших уже переправлял я.

На холм, к Фроловским воротам города всадники поднялись крупной рысью, всполошив собак редких здесь домов посадского люда, и прокричали зычно:

— Отворяй! Гонцы с вестью к главному воеводе!

Из проездной башни долго и подозрительно вглядывались в приехавших и только вполне удостоверившись, что у ворот свои казаки, загремели засовами.

— Проводите к воеводе, — попросили казаки вратников. — Дело спешное.

— Эко спешное. Почивает главный воевода. Вон еще темень какая на дворе. А проводить, чего не проводить. Осерчать только может на разбуд спозаранку князь Вельский. Вчерась тоже среди ночи будили.

Вопреки опасению главный воевода не выразил никакого неудовольствия, вышел из опочивальни скоро, набросив лишь соболью шубу на исподнее. Спросил:

— С худой ли вестью, с доброй ли?

— Того не ведаем. Тебе, главному воеводе, судить-рядить. Воротынск осадили татары.

— Не новость. Вчера весть принесли. Послал я гонцов звать полки к Одоеву и Белёву. Из Коломны, Каширы, Тарусы.

— Но мы посланы, чтобы не спешил ты. Разгадал бы ты прежде коварство татарское.

— Это кто же такой совет умный-разумный дает?

— Воевода наш, Двужил Никифор. Стремянный князя Воротынского. За языками посылал он, как осадили крепость. Двоих мы приволокли. Басурманы говорят, будто не станут штурмовать ни одной крепости. Ждут, будто бы, когда какая-то их рать наши полки к Угре заманит.

— Ишь ты. Ладно, покумекаем. Спасибо за весть. — Затем распорядился: — Кто к князю Воротынскому послан, меняй коней и скачи к нему. Те, что ко мне, при мне и останетесь. При моей дружине.

Отпустив гонцов, князь Вельский повелел будить бояр Шуйского и Морозова, воевод младших. Совет держать.

Если на доклад сына боярского князь Вельский, вопреки его подсказке, отреагировал спешной посылкой гонцов к полкакг, чтобы они поторопились заступить путь ворогам по Серпуховке или Крымской дороге, по которой татарам сподручно идти и от Тулы, и от Тарусы, и от Каширы, то сообщение гонцов-казаков повлияло на его суждение о том, откуда ждать главного удара крымцев.

Вскоре совет начался. Не спешили с выводами воеводы, долго размышляли, а ясности все не было.

— То сам князь Воротынский воду мутит, теперь вот его стремянный. Я посылал станицы за Шиворонь-реку. Не единожды. Тихо в степи, ни тебе разъездов басурманских, ни тебе ископотей, — недоумевал князь Шуйский.

— А мне не нравится, что сакм нет, — возразил Морозов. — Каждый год с ранней весны шныряют. А нынче что-то не кажут носа. Похоже, неспроста.

— Видать, прав князь Воротынский: на Казань увел свои тумены Магметка, — по-своему повернул ответ Морозова Шуйский.

— Не иначе, — поддержал главный воевода князь Вельский. — Оттого, разумею, нынче большой рати нежди. Прогоним от верховий Оки, на том дело и кончится. На следующий год — тогда готовься. Ополчатся Казань и Крым. А нынче не успеть им. Менять поэтому решения своего не стану. Только повелю полку правой руки на Воротынск идти, а потом уже, гоня татар, идти на подмогу полкам левой руки ц сторожевому, которым так и двигаться на Одоев. Соединившись под Одоевом, направиться к Белёву. Пусть бьют и гонят басурман, бьют и гонят.

До самой степи.

Свой Большой полк князь Вельский никуда от Серпух хова не послал. Держал под рукой. На всякий случай. Как свой личный резерв.

Гонцы к князю Ивану Воротынскому спешили. Согласно приказу главного воеводы, меняли коней на заслонах, которые стояли на всех бродах и переправах через Оку, успевая при этом пересказывать полученные от языков сведения, внося тревогу в души ратников. И гонцам, и ратникам, да и малым воеводам, возглавлявшим заслоны, многое было непонятно, и это их весьма тревожило — неведомое всегда пугает.

Скакали гонцы-казаки от заслона к заслону, быстро приближаясь к Коломне, а в это самое время скакал с пятью тысячами своих отборных воинов Мухаммед-Гирей. Половину тумена он оставил брату, чтобы не оказался тот бессильным, случись какое непонимание со стороны луговых чувашей и черемисы. Мухаммед-Гирей не делал даже долгих остановок, летел черным вороном по Ногайскому шляху к основным своим силам, его ожидавшим.

Стремительность в действиях — достоинство Мухаммед-Гирея. Он не привык попусту тратить время. Но сейчас он спешил еще и потому, что хотел во что бы то нистало, опередить возможные последствия не очень-то взвешенного поступка брата Сагиб-Гирея.