Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг Страница 19

Те же вещи на тех же местах и та же легавая сука, радостно скулящая у ног, тот же стол и тот же диван… Сглотнув спазм, сдавивший горло, он широко перекрестился на такие знакомые с детства образа и понял, что дома, что наконец-то длинные дороги войны привели его в надежный, милый и ласковый родительский дом!

Под вечер разгулялась вьюга.

– Слава те Господи! – крестилась на образа Лукерья. – Вовремя приехамши, а то бы засыпало в дороге. Вон как метель разбушевалась… – не переставая креститься, прижималась вечно мерзнущей спиной к горячей печи.

Аким выглянул в окно: и правда, ветер бесновался, отыгрываясь на беззащитных акациях. Во дворе боролся с ветром Агафон. Вьюга кидалась на него голодным белым волком, стремясь свалить в сугроб, рвала с головы шапку, отгибала полы тулупа, беспрестанно забрасывая снегом. Вздрогнув, в ознобе Рубанов передернул плечами и тоже прислонился к горячему боку печки. От весело потрескивающих дров и ровно гудящего огня, от теплой комнаты и знакомых с детства запахов, от поскрипывания половиц под ногами и мирного тиканья больших напольных часов покой и счастье наполнили душу, и неиспытываемая дотоле радость волнами омывала сердце. Влюбленными глазами смотрел он на жену, на ее руки, сложенные под грудью, на яркие до пунцовости от горячего чая пухлые губы.

Его сын, широко распахнув глаза, ждал все новых рассказов о кавалерийских атаках, о бесстрашных гусарах, о русских солдатах, встречающих француза в штыки. Время от времени Максим благоговейно прикасался к отцовским наградам. В который раз рассматривал ордена Владимира и Анны, Георгиевский крест, любовался золотой шпагой с надписью «За храбрость» и в своих мечтах уже рубился с французами, скакал на коне впереди полка, и за подвиги сам император прикалывал на его грудь орден и награждал золотой шпагой.

Наконец они остались одни… Старая нянька ушла в людскую рассказать об услышанном. Сын заснул в кресле, не выпуская саблю из рук, и Аким, нежно поцеловав, отнес его в кровать, положив ножны с саблей рядом. «Рубановы с детства с оружием не расстаются», – с гордостью подумал он.

И вот они остались одни… Одни в затихшем доме. И вдруг стало не о чем говорить… Пока ехал, о стольком хотелось спросить и столько рассказать… А сейчас он смотрел на нее и глупо улыбался, поражаясь своей робости и досадуя: «Это моя жена… У нас уже взрослый сын… – Ему стало смешно. – Вот бы поразились друзья-гусары, увидев меня в таком дурацком положении – стесняюсь собственной жены…»

Он нервно хохотнул и почувствовал, как вздрогнула женщина, напряженно сидящая на диване. Он ощущал в себе необыкновенный прилив сил. Впервые после ранения чувствовал себя столь отменно.

– Что ж, Ольга Николаевна, приглашаю вас на бал! – обратился к ней по имени отчеству. – Предлагаю нарядиться в свое лучшее платье, и через полчаса встречаемся в этой же комнате, – галантно поклонился и, взяв за руку, довел ее до дверей спальни. «Придется ухаживать по-новому за своей собственной супругой».

В спальной Ольга Николаевна притронулась ледяными ладонями к пылающим щекам: «Господи! Дай мне силы! – молила она. – Что мне делать? Я ведь совсем его не знаю, забыла, в мечтах и мыслях он представлялся совсем иным», – бросилась она на кровать и в изнеможении замерла, закрыв глаза. И сразу же ей почудилось присутствие в комнате Владимира Платоновича. Он сидел в кресле и щипал свои пушистые бакенбарды. Губы его победно улыбались, а глаза, казалось, говорили: «Вы теперь моя, несравненная Ольга Николаевна!»

«Нет! Нет! Нет! – затрясла она головой. – Неправда! Я принадлежу своему мужу… Все остальное вымысел, бред и сон…»

– Я люблю своего мужа! – почти по слогам произнесла она и поглядела на кресло. Оно было пустое!..

«Господи! Помоги мне!» – Встала с постели и хотела кликнуть Акульку, но передумала и сама достала из шкафа платье, но тут же, словно обожгла руки, отбросила его, чуть не закричав, – это было его платье… Разметав рукава, холодный шелк белел на темном ковре. На минуту ей стало нехорошо… Она опять сжала щеки ладонями. На этот раз они горели…

«Да что это со мной?.. Приехал мой муж… Я люблю его и только его», – убеждая себя, взяла из шкафа простенькое свое платьице и старенькие туфли. Одевшись, быстро взбила локоны и посмотрела в зеркало. – «Слишком бледна! – отметила она. – Но может, мне это кажется в сумраке комнаты?» Собираясь уже открыть дверь, она вернулась и в сердцах стала топтать лежащий на полу шелк, а затем ногой зашвырнула его в шкаф, громко хлопнув дверцей. На душе сразу стало чуть легче.

– Вот так-то, Владимир Платонович, – произнесла она и показала креслу язык.

В зале, среди множества горящих свечей, опираясь одной рукой в белоснежной перчатке о стол, а в другой держа наполненный до краев хрустальный бокал, стоял элегантный мужчина и призывно улыбался ей. Гусарская форма выгодно подчеркивала линию его плеч и тонкую, но крепкую талию. Спину он держал удивительно прямо. Блики свечей отражались на орденах и крестах, украшавших его грудь, и таинственным светом мерцали глаза, притягивая ее и одновременно пугая.

Первый раз за весь день она отважилась взглянуть в эти глаза и – о Господи!.. Как закружилась голова…

– Я пропала… – беззвучно прошептала она.

Звездочки свечей, отражаясь в зрачках, манили.

«И когда он только успел зажечь столько свечей?.. – подумала Ольга Николаевна. – Может, это и не он, а ангелы зажгли сонм мерцающих звезд?.. А какие звезды горят в его глазах?! Господи! Ведь это мой муж!..»

Ей захотелось подбежать к нему и обнять, прижаться всем телом, раствориться в нем, рассказать, как ждала письма, как скучала. Повиниться! Упав на колени, просить прошения…

Между тем он приблизился и слегка поклонился, затем его рука в белой перчатке нащупала ее безвольные пальцы, нежно пожала и поднесла их к губам. Глаза мерцали совсем рядом.

Губы женщины полуоткрылись, и она что-то прошептала. Он не расслышал, что именно. Медленно, не спеша, маленькими глотками, он отпил из бокала и протянул ей сверкающий хрусталь…

Ольга Николаевна прикоснулась губами к стеклу в том месте, где недавно находились его губы, и ей показалось, что хрусталь раскален, а горло ее пересохло от жажды. Захлебываясь, она пила из бокала, и тонкие струйки шампанского текли по ее подбородку к шее.

Протянув руку, он взял пустой бокал и резким движением разбил об пол. Искры свечой зажглись в хрустальных осколках, и ей показалось, что она поднялась в ночное небо и звезды мерцают у ее ног.

– Люблю! – тихо прошептала она, и на этот раз он услышал, и его губы вобрали шепот, впитали это ее слово и стали пить ее, задыхаясь и торопясь, как недавно она пила из бокала…

И она почувствовала, что вновь зацвели цветы!..

За окном бушевала метель, ярился ветер, бросая в звезды снегом, а в её душе распускались цветы!..

Чуть позже она доказала, что любит и любила только его… Утомленные, крепко обнявшись, они молча лежали в постели. Сладко ныли зацелованные груди, и немного болели опухшие от поцелуев губы.

«Господи! Какая же я была дура, когда променяла ротмистра на генерала… И что будет, ежели он все узнает?»

Но сегодня, сейчас, не хотелось думать об этом.

Сегодня она была любима и счастлива!

Незаметно наступила весна.

– Я грачей видел! – с криком влетел в дом Максим, перепугав до смерти свою няньку.

На маменьку это известие не произвело ни малейшего впечатления.

– Сел бы лучше французским позанимался, – успела произнести она вслед убегающему сыну.

Отец с Агафоном куда-то умчались на санях по волглому снегу, не пожелав разбудить и взять его с собой. Вспомнив об этом, он с обидой шмыгнул носом и выскочил во двор. Данила, сопровождая каждый удар топора громким кхеканьем, усердно колол дрова рядом с конюшней. Высокая горка березовых и сосновых чурочек валялась недалеко от него на утоптанном грязном снегу.

– А я грачей видел! – безнадежно сообщил ему Максим.

С шумом выдохнув воздух, Данила с силой опустил топор на половинку пенька, стоящего на другом сучковатом толстом пне. Отколовшаяся чурка пролетела рядом с Максимом, едва не задев его.

– Шел бы ты, барчук, на… двор поиграть, – недовольно скосил глаза в его сторону дворовый, нагибаясь за обрубком.

Вздохнув, Максим медленно поплелся к дому.

«Какие они все скучные, эти взрослые, – с грустью думал он, – кроме папеньки, конечно», – увидел вышедшую во двор няньку.

– Где грачей-то видал? – пожалела она мальчишку.

– Там, – безразлично махнул он рукой в сторону конюшни. – Лошадиный овес подбирают.

– Герасим грачевник грачей пригнал, – вспомнила Лукерья, – ведь надысь день преподобного Герасима, – перекрестилась она в сторону акаций, предполагая, что там он как раз и находится.

Максим повеселел.

–Здоровые такие, – развел он руки, – как куры, и черные.