Александр Доронин - Кузьма Алексеев Страница 19

От той березы, на которой повесили Савватия и которая в прошлом году была расщеплена молнией, остался лишь голый ствол. На верхушке его Гермоген приказал прибить поперечную перекладину — получилось подобие креста.

В полночь, когда скит спал, Зосима подвесили на эту перекладину, прикрутив веревками руки и ноги. Гермоген не любил непокорных и собирался прилюдно наказать строптивого монаха, чтоб остальным неповадно было проявлять недовольство и несогласие с ним, хозяином скита. Вот уедет почетный гость, тогда и расправу учинять можно. Для сожжения монаха привезли воз сухих веток и старую солому. За одни сутки, повисев на березе, Зосим почернел так, словно его уже опалил костер. Глаза ввалились, нос вытянулся, заострился. В первый день монах не сдавался, все молитвы свои шептал, божьим судом Гермогену грозил. На второй день от жажды и усталости он потерял сознание. Хорошо, ночью пошел дождь и, накренив бороду наискосок, старик сумел утолить мучительную жажду, немного окреп, пришел в себя.

На третьи сутки к стоящей напротив него зеленой березе привязали Тимофея. Он ревел грудным младенцем, просил и умолял не отправлять его на тот свет, проклинал своих мучителей — «апостолов», которые были когда-то его друзьями. Когда те ушли, Зосим сказал ему хриплым голосом:

— Хоть помри по-человечески, достойно, раз уж жил, как Иуда…

Тимофей-Лапоть поднял голову, из широко открытого рта вырвалось булькающее: «Пп-рости…».

— Бог простит. Его моли о милосердии.

— Прости, прости… — еще долго бормотал Тимофей, пока тоже не провалился в беспамятство.

Зосим погрузился в свои прерванные думы. Он ругал себя, что раньше не ушел из скита, а только возмущался здешними порядками: «В тюрьме, братья, и то лучше!»

Чепуху нес, конечно. Свободу в тюрьме Зосим тоже не видывал. Он дважды побывал в остроге. В первый раз попал в молодости за службу Емельке Пугачеву. Выпустили через восемь лет — пошел в раскольничий монастырь в Поморье. За непокорство властям и Синоду монастырь закрыли, Зосима и еще десяток самых истовых раскольников посадили на пять лет. Затем Зосим (в миру Федор Козлов) веселым ветром из скита в скит кочевал. Когда ему эта судьбина изрядно надоела, вернулся в родимое Сеськино. Да и здесь хорошего оказалось мало: единственный брат, Григорий Козлов, встретил его неприветливо. Хотя и у Григория тесть и теща были старообрядцы и его заставили молиться двумя перстами, он не понял брата. Пришлось Зосиму искать новое пристанище. В Оранском ските шестой год мучается. Жизнь зря прожита. Ни друзей верных, ни родных, ни детей. «Устал я от земной жизни, знать, пришло время отправляться на тот свет. Забери меня, Господь, Спаситель рода человеческого, открой врата в царство небесное», — молился Зосим, когда сознание ненадолго возвращалось к нему.

— Живой? — Кто-то изо всех сил дернул его за бороду. Зосим открыл туманные глаза, но не осознал, где он и что с ним происходит. Гермоген мучает? «Жгите дьявола каленым железом!» — доносилось до его ушей. Зосим закричал было, что он не дьявол, да губы не пошевелились. Впал в забытье. Когда очнулся, почувствовал: кто-то сильно трясет его за плечи. И знакомый голос спрашивает: «Ну, теперь ты все свои грехи искупил, старый дурак?». Зосим силился вспомнить, чей это голос, но не смог. Над головой его мерцали и покачивались огоньки — то ли свечи, то ли звездочки небесные? «Хорошо, очень хорошо, — с облегчением вздохнул Зосим, — Господь услышал меня, к себе забрал».

По лесной дороге неслась тройка отдохнувших на монастырских кормах лошадей. В тарантасе крепко спал завернутый в кошму старый монах.

Когда Зосим очнулся, над ним с глиняной чашей стояла крючконосая старуха. Седые волосы ее распущены, как у ведьмы, телом она дряхлая, горбатая.

— Где я, неужто в ад попал? — пересохшим языком облизнув треснутые губы, спросил Зосим.

— По раю бегаешь, — проскрипела старуха и к губам монаха прислонила чем-то наполненную посудину. — Это лекарство. Выпей, не умрешь, не бойся. Брат твой, Григорий, тебя сюда привез. Вылечи, говорит, а потом отпусти по вольному свету рыскать…

Густой напиток, похожий на сосновую смолу, издавал горьковатый запах. Зосим проглотил его, скривив губы. Положил поудобнее голову и стал рассматривать избу, в которой оказался. Перед дверью, в полутьме, подремывала глинобитная печь. К ней прижалась коротенькая скамейка. Печь топилась по-черному. Стены и потолок, как воронье крыло, черные.

— Так где сам Григорий? — обратился к старушке Зосим.

— Домой, конечно, на своем тарантасе укатил. Куда же еще? — прошамкала старая беззубым ртом.

Репештя

Летние ночи коротки: не успели звезды с синего подола неба исчезнуть, как уж восточный край его начинает светлеть, предвещая восход солнца.

А на Сереже слышны молодые голоса, смех, песни, то здесь, то там в темноте блестит свет костра. Сеськинская молодежь собралась в эту ночь, чтобы славить щедрое лето.

На девушках и парнях — венки из цветов и трав. Заводила местной молодежи — высокий русоволосый парень — опустил на воду широкую протесину, а на ней стоит, расставив в стороны «руки», соломенная кукла в золотистом соломенном сарафане и венке из ромашек и васильков. Это подарок Ведяве, покровительнице воды. Масторава, покровительница земли, Вирява, покровительница леса, и Норовава, покровительница поля, тоже получат свои подарки, чтоб уродились в этом году хлеба «соломой с оглоблю, с дугу колосом, с колядовую лепешку зерном».

Доска с соломенной куклой плывет по реке в лунном свете, а с берега слышится песня:

Пойдемте, друзья, в ржаное поле,Пойдемте, друзья, в ржаное поле,В ржаное поле,В ржаное поле.По лугам — в ржаное поле…

Много добра принесло нынешнее щедрое лето, но как его ни держи за руку, оно уходит. Скоро макушка лета осеннего пальца коснется… Впереди жатва, а там не до песен, будешь трудиться до глубокой ночи…

Глядели-поглядывали на небо молодые люди, ждали, когда по нему во всю прыть пробежит быстроногий лось. По словам стариков, в самую короткую ночь в году лось копытами своими счастье высекает всем, кто его видел. Однако ночь кончается, а никакого лося никто не видел. Только светлая дорога журавлиная тяжелым пулаем17 опоясала небесную талию. Да над самым лесом, там, где река прятала свои воды в тени густого леса, острым серпом выглянул молодой месяц. Он осветил развесистую иву на том берегу, свесившую свои ветви до самой воды. Казалось издали, что ивушка своими гибкими тонкими руками пытается достать отражающиеся в воде первые лучи солнца. Тихий ветерок помогает ей — вот ветви взлетели над водой. Но, увы, лучи исчезли в серебристой речной ряби. Не поймать их иве! А тут с криком «Пить! Пить! Пи-ить!» из зарослей осоки вылетели кем-то потревоженные утки. И опять тишина над рекой. Даже песня замолкла.

Сеськино просыпалось. Поначалу прокричал петух в крайней избе, за ним соседский. И гляди уж, закудахтали куры, залаяли собаки, замычали коровы. Муравьями засновали по дворам люди. Что и говорить, летний день год кормит. Даже самый малый ребенок знает: лето теплое проспишь — зиму холодную проклянешь. Зима-то обязательно спросит, что ты делал летом.

Оксе Кукушкиной Кузьма Алексеев зарезал овцу. Пока снимал шкуру и потрошил, возле него вертелся Никита, без конца задавая вопросы:

— Дядь Кузьма, почему батюшка Иоанн про эрзян плохо говорит? — вдруг спросил мальчик.

Алексеев не сразу ответил. Вымыл руки, разжег цигарку.

— Кто тебе сказал? — спросил он.

— Я сам слышал от батюшки. Когда монах Гавриил приходил. Ну тот, который в церковь всех креститься звал.

— И что же Иоанн говорил? — Кузьма выпрямился.

— Эрзяне, сказал он, точно осока на ветру. Куда ветерок, туда и их разумок…

— Даже так? — засмеялся Кузьма. — Ну и что этот рыжий монах ему на это ответил?

— Из осоки, говорит, мы рогожи крепкие плетем…

Не закончив мысли на полуслове, Никита бросился навстречу матери, которая вынесла бадью горячей воды для промывки овечьих кишек. Тут же к ним подошел Виртян Кучаев с внуками Сураем да Адушем. В руках у них наряженные палки, на плечах холщевые сумки.

— На Репештю18 собирайтесь! — вытянув гусиную шею, сказал Адуш, мальчишка лет десяти.

Окся ойкнула и снова побежала в избу. Вынесла картофельные ватрушки, поцеловала мальчишек.

— Растите большими, здоровыми пахарями да сеятелями добрыми.

— Смотрите, не опаздывайте, — запихивая в свою котомку ватрушки, сказал Сурай. — Священный дуб после взятия из него в полночь горящей свечки пламенем, говорят, пылает. И ты, дядь Кузьма, приходи, — повернулся мальчик в сторону Алексеева.

— Приду, как не прийти, — в добром расположении духа ответил Кузьма. В полночь он сам для освящения поляны посылал Виртяна и Филиппа Савельева. Для подобных дел они первейшие помощники, самые толковые.