Александр Доронин - Кузьма Алексеев Страница 20

— Приду, как не прийти, — в добром расположении духа ответил Кузьма. В полночь он сам для освящения поляны посылал Виртяна и Филиппа Савельева. Для подобных дел они первейшие помощники, самые толковые.

Ребятишки обошли село вдоль и поперек. Повсюду их встречали желанно и радостно. В их сумки кто вареное яичко положит, кто сладкий пряник или пирожок румяный. Только к управляющему Козлову в хоромы зайти не решились, побоялись привязанного к воротам рычащего огромного волкодава. Да известно всем, что управляющий на моляны никогда не ходит. Не отпускает и сына своего, Афоньку. А уж про Ульяну, спелую невесту, и говорить не приходится — ту Григорий Миронович бережет пуще своих глаз.

Все село загудело:

— В Репештю, в Репештю!..

После ухода дяди Кузьмы Никита с большим куском баранины, который мать завернула ему в лопухи, — так в жару мясо дольше не испортится — собрался к отцу Иоанну. Батюшка скотину не держит, его кормит и поит всё село. Шагая по тропинке мимо большого пруда, мальчик вспоминал о дедушке. Второй месяц, как старик Видман покоится в земле, на том свете, а вот перед глазами Никиты он все еще как живой. Никита мысленно обращается к нему, рассказывает новости.

День жаркий, как раскаленная сковородка. Горячий песок под ногами жег пятки, по телу ручейками стекал пот. Вытирая его рукавом рубашки со лба и шеи, Никита остановился у мостков — хорошо бы искупаться! Но тут откуда ни возьмись — Афонька. Длинный и худой, словно оглобля. Желто-зеленые глаза сверкали по-кошачьи.

— Опять к попу иконы чистить торопишься, кукушонок? — поставил на тропку свою ногу Афонька. — Попробуй, пройди! Гони выкуп!

Никита испугался не за себя, Афонька ведь может отобрать у него мясо. И он решил соврать:

— За мною дядя Кузьма идет, наш сельский жрец. Я его свечи несу.

Голос у Афоньки сразу же стал добродушным:

— Не трусь, не трону! Осиные гнезда разорять пойдешь?

— А где они?

— Да вона! — Афонька показал в сторону козловских амбаров. — Там их видимо-невидимо.

— Хорошо, на обратном пути пойду с тобой, — пообещал Никита.

Отец Иоанн как раз оказался дома. На нем была надета совсем не ряса, в которой он постоянно выходил к людям, а холщовая рубашка. Мясо потрогал, понюхал, спросил недовольно:

— А мать почему сама не пришла, лень?

— Некогда ей, батюшка. К большому дню готовится. Вы разве не слышали — завтра на Репештю пойдем? Благословлять хлеб нового урожая.

— Слышал-слышал, не глухой, — скривил губы отец Иоанн. Он подошел к широкой бадейке, зачерпнул ковш воды, жадно выпил.

«Видимо, голова опять трещит с похмелья. Каждый день лопает вино», — подумал Никита. Ему не очень нравился и монах Гавриил, который и весною, и осенью не выходил из Сеськина. Однажды Никита, протирая иконы в церковном чулане, подслушал их разговор и понял: на дядю Кузьму они готовят какую-то жалобу. Голос Гавриила до сих пор в ушах бьет могучим колоколом: «Кузьму в тюрьму посадим, язычникам вдоль спины кнут жгучий пустим…»

— И мать, говоришь, на Репештю пойдет? Ну, Бог с нею…

Никита ушел с недобрым чувством. Проходя мимо пруда, опять наткнулся на Афоньку, выскочившего из ивняка. Никита уже забыл про свое обещание.

— Ну как, пойдем? — спросил Афонька. В руках его ковш воды и свежий веник из полыни.

— А это зачем?

— Там увидишь. Пойдем.

Дошли до заброшенного погреба. Когда-то в нем хранили картошку. Теперь в его бревнах осы свили гнездо. Афонька нашел под ногами ветку, подал Никите и сказал:

— Лезь в погреб, развороши гнезда, а я в это время водой их залью, чтоб не улетели. Понял?

— Угу.

Никита спустился в погреб, веточкой протыкал отверстия, осы зажужжали, поднялись над гнездом и давай жалить Афоньку, поливающего их водой. Афоньке ничего не оставалось, как бежать. Да разве убежишь от быстрых, как молния, ос. Вблизи погреба — крапивный овражек. Афонька — куда-куда? — и — бултых! — в этот овраг. Где не покусали осы, обожгла крапива.

Долго еще из оврага раздавались Афонькины вопли.

Священная поляна, Репештя, куда эрзяне собирались на моления, совершенно сказочное место: куда ни глянешь — древние, могучие дубы-великаны и в человеческий рост трава, в траве россыпь цветов. Верхушки дубов, казалось, достают до неба. Кряжистые стволы свои зарыли в землю пузатыми бадьями. Сколько раз громы небесные пытались вырвать их с корнем, сколько раз молнии секли их желто-зеленым своим огнем, но со своего места деревья не сдвинулись. На плечах своих тучи держат, ревущие бури-ураганы им нипочем. Иди-ка, поставь таких на колени!

На середине поляны из-под огромного, с мельничный жернов камня, булькал родник. Прозрачная вода текла в ближайший овражек, под горку, откуда река Сережа берет свое начало. Из овражка сперва выбивается робкий ручеек, затем в лесу оборачивается в маленькую речушку, а у села Сеськина она уже весенним половодьем разливается, торопит свои шумные воды в Тешу, а оттуда — в великую Волгу-матушку…

От родниковой воды ломит зубы, до того она холодна. Однако простуда никому не грозит. Наоборот, вода в роднике целительна. Нарывы, чирьи всякие, другие болячки заживают быстро. Превосходное лекарство от всех недугов! Над родником, который заботливо огорожен слегами, зеленым навесом встали четыре дуба, древних, кряжистых. Дремали, ветками своими лениво помахивали. Лет по двести этим охранникам. Жилистые, гнутые ветки их подпирали друг друга. На нижние, самые толстые ветки положены три широкие доски. К самому могучему дереву, которому эрзяне дали имя Озкс-Тумо19, были прибиты иконы со святыми ликами. На каждой полке стояли свечи. Под дубом с восточной стороны поставлен стол, накрытый белым полотном. Во время чтения молитвы, как обычно, Кузьма Алексеев смотрел на запад.

Дубы каждый год были очень плодоносны и богаты желудями. Желуди крупные, размером с яблоко, но их никто никогда здесь не собирал… Сколько хочешь их мни, топчи лошадьми, телегами дави, а вот собирать их, ни-ни! — за это за волосы оттаскать могут. Однажды один эрзянин из Кужодона, позавидовав, наполнил золотистыми желудями свою телегу, так на следующий день кобыла его двуногого жеребеночка ему подкинула. Да и в Сеськине был случай. Один старик взял да прошлогодние желуди собрал и поджег. Те не сгорели, а его дом со всеми постройками в небо костром вихрастым взлетел. Хорошо еще, старуху соседи успели вынести из горящей избы, а то бы обуглилась. В позапрошлом году, предпоследний поп-батюшка, вместо которого нынче отец Иоанн, в полночь в родниковую воду мешок золы сыпанул. Под утро церковный сторож, что пришел к нему звать на службу, нашел его посреди пола мертвым.

Давным-давно в стволе Озкс-Тумо кто-то сделал топором отметину — углубление. Теперь эрзяне в каждый свой приход сюда, на Репештю, в разросшемся дупле свечу зажигают. Это делают каждый раз, когда идут на большое, серьезное дело: медведя или лося валить, или лес рубить. Молодые ставят свечи перед своей свадьбой, старики — перед предстоящей кончиной. Все ожидали от священного дуба радости и счастья, добра и богатства, теплых зим и обильных урожайных дождей. Дупло, словно устье большой сельской печки — чернее черного. От постоянно горящих в нем свечей оно стало похоже на кузнечный горн. Дупло это с каждым годом росло и увеличивалось. Теперь в нем можно было стоять в полный рост. Можно было, но в него заходить никто не смел, это считалось страшным грехом. Священное дерево, освещенное изнутри, казалось суеверным людям восходящим солнцем жизни. Деды и прадеды их поклонялись силам природы: солнцу на небе, земле, лесу, воде — всему, что их окружало и от чего зависела их жизнь.

Вот и нынче сельские жители собрались у заветного родника, пригоршнями черпали студеную целительную воду, трепетно подносили к своим губам и пили, пили, благодарно вознося свои молитвы Мельседей Верепазу. О чем шептали они и просили от Озкса-Лисьмапри20 — знали лишь сами. Слышно было в лесной тиши говорливое журчание родника да веселый щебет божьих посланцев — вольнолюбивых птиц. Но грустинка уходящего, отступающего лета чувствовалась и здесь: бабочками порхали падающие с деревьев пожелтевшие листья, багровели земляничные поляны, один лишь красный клевер беззаботно приплясывал под ветерком.

Вот люди встали под дубом. Филипп Савельев зажег священную свечу. Огромное дупло засветилось от множества вспыхнувших в этот момент маленьких тонконогих свечек по числу древних богов.

На Кузьме Алексееве эрзянские праздничные одежды: руками жены шитые льняные штаны, белая вольная рубашка, которая подпоясана нарядным плетеным кушаком. На ногах липовые новенькие лапти, портянки белеют первым выпавшим снегом. Веревочки на них тонкие-претонкие, только при пристальном взгляде заметные.

С двух сторон возле жреца встали Виртян Кучаев и Филипп Савельев. Моление началось. Кузьма говорил о нынешнем годе, хвалил его. Жаловаться нечего, весна была теплой, лили благодатные дожди, по утрам выпадали обильные росы. Теперь же на полях густые хлеба колышутся. Рожь золотая совсем, колосья с палец толщиной. Высоки и яровые: ячмень, овес, чечевица, просо… Гречка, правда, еще низкая, но до прихода осени и она успеет созреть. Щедрыми на урожай оказались, по словам Кузьмы, сады и огороды.