Валентин Азерников - Долгорукова Страница 2

   — Не знаю. Меня дают. Вам мало? — Она тряхнула головой, сказала горничной: — Дуня, домой пора, — и пошла прочь, оставив Василия на аллее.

Он в изумлении смотрел ей вслед.

Катя с братом гуляли по аллее. Сзади послышался шум экипажа, они посторонились, давая ему проехать, но коляска остановилась. В ней сидел Александр.

   — Здравствуйте, Екатерина Михайловна, — окликнул он её и слегка кивнул Михаилу Михайловичу.

Тот поклонился Государю и, пробормотав что-то насчёт своих неотложных дел, поспешил удалиться.

Александр откинул дверцу коляски, приглашая Катю рядом с собой. Она подчинилась.

   — Почему вы не приходили в Летний сад, как мы договаривались? — спросил он её, когда они уже ехали по парку. — Я искал вас... Вы разве боитесь июня? Но что страшного в нашем знакомстве? Вы, не знаю, помните ли... Но когда вам было пять лет... Господи, как давно это было, я сразу вспоминаю о нашей разнице в возрасте... Мы тогда стояли полком в имении у вашего батюшки. И вы подошли ко мне — помните? — и сказали, что вас зовут Екатерина Михайловна и вы желаете познакомиться с Государем... Неужели не помните?.. Ну так вот, Государь перед вами и он тоже желает с вами познакомиться. Я, правда, не имею возможности доказывать это своё желание ежедневно, я часто не волен в своём времени, я не могу стоять под вашими окнами, сопровождать вас повсюду, я вынужден делать это лишь мысленно — в надежде, что вы доверитесь мне, поймёте, что я желаю вам счастья и смогу его дать. — Он взял Катину руку в свою. — Ваша жизнь станет совсем иной. Как и моя, впрочем... — Он хотел обнять её, но она испуганно отстранилась.

   — Нет, нет, что вы, пустите... На нас же смотрят, это невозможно...

   — Катя... — Александр привлёк её к себе и попытался поцеловать, но она снова вырвалась.

   — О, Боже, что вы подумаете обо мне... Остановите, позвольте мне выйти...

   — Хорошо, хорошо, моя дорогая, всё будет, как вы хотите. Просто я надеюсь, что скоро вы захотите того же, что и я...

На подъезда вышла Катя.

Открылась дверца стоящей напротив дома кареты, из неё вышел средних лет человек в генеральской форме.

   — Княжна Долгорукова? — окликнул он её. Катя остановилась. — Ваше сиятельство, позвольте предложить нам пожаловать в карету.

   — Зачем и кто вы?

   — Генерал-адъютант Рылеев. Мне поручено охранять вас на пути к Его величеству.

   — Охранять? От кого?

   — От вас самих, княжна. Ежели вы не оказались бы столь любезны, чтобы выполнить просьбу Государя. Пойдёмте же, на нас смотрят. — Он открыл перед ней дверцу кареты.

   — Ваше величество меня так напугали, — сказала Катя Александру. Она ещё даже не сняла пальто.

   — Позвольте, я помогу вам раздеться. — Александр протянул руку, чтобы снять пальто.

   — Нет, нет, мне пора. Меня ждут. Я уже должна была... — Катя попятилась к двери.

   — Вы успеете, вас отвезут. Я вынужден был прибегнуть к столь крайнему способу — вы не ответили на мою записку. Мне не оставалось иного средства. Я надеюсь, вы простите, что не я лично приехал за вами. Я понимаю, вы могли подумать, что я потерял интерес к вам — я долго не писал, не приходил, но, надеюсь, вы поймёте, что тому были причины. И пока не кончился сорокадневный траур, я не хотел нести к вам свою печаль. Я очень любил Никса[3]. Он был не просто наследником. Я полагал вложить в него всего себя, все свои надежды. Он должен был продолжить то, что я бы не успел. Да вот Господь распорядился иначе. Не Никс проводил меня к нему, а я его. — Александр замолчал, отвернувшись.

   — Но, Ваше величество... — Катя робко дотронулась до его плеча. — Но он же не один у вас.

   — Да, да, все так говорят. Но разве отрубленный палец можно заменить другим? — Александр вытянул перед собой ладонь с растопыренными пальцами. — У меня много детей, много братьев и сестёр, много племянников, у меня миллионы моих подданных — они все мои дети, но Никс был единственный, и боль моя такая же, как у любого самого бедного моего подданного, и её не уменьшить ни властью, ни богатством. Перед потерей близкого мы все равны. И поверьте, Катя, когда это случилось — нет, не сразу, позже несколько, когда я понял, что ничто не помешало Господу отнять у меня сына, — знаете, что мне захотелось? — Он глядел мимо неё. — Отречься от всего, на что Он меня поставил, чтобы хоть в страданиях своих быть просто человеком. Я понял, что есть состояния души, когда корона мешает быть самим собой. Это бывает в горе и в любви. — Он посмотрел на неё ещё влажными от слёз глазами. — Когда я пытаюсь увидеть вас, а вы избегаете меня — всю эту осень и зиму, — я чувствую, как сковывает меня этот мундир, эта невозможность быть невидимым, незаметным. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что, если бы я был простым смертным, между нами не было бы такой пропасти, вы были бы снисходительнее к моему чувству. Я понимаю, вам трудно быть снисходительной к Государю, но забудьте об этом, умоляю вас. Перед вами сейчас не император, не помазанник Божий — перед вами его раб, который в один год потерял одного близкого человека и обрёл другого, — он протянул ей руку, — ив вашей воле, чтоб это произошло в полной мере.

   — Ваше величество...

   — Нет, нет, я просил вас, вы обещали...

   — Александр Николаевич...

   — Скажи ещё раз, это как музыка.

   — Александр Николаевич, я не знаю, право, что сказать вам. Я бы очень хотела облегчить ваши страдания, правда, но я не знаю — как. Николай Александрович, царство ему небесное, был вашим другом, наследником ваших дел, он понимал их, мог верно судить о том, что есть ваша жизнь и долг, а я... Что я могу вам дать? Я ничего не знаю о государственных делах, о ваших обязанностях, вам со мной неинтересно будет, вы очень скоро скажите — какая глупая. Нет, не мне даже, мне ещё ладно б и себе. И правы будете. Зачем я вам? Просто как очередная прихоть? Игрушка на один день?

   — Нет, нет, Катя, я знаю, чувствую, это не на один день и это не прихоть. Ты вправе не верить мне, но позволь мне доказать это тебе.

   — Чем, чем вы это можете доказать?

Александр помолчал и сказал очень серьёзно:

   — Жизнью своей. — Он позвонил. Вошёл Рылеев. — Отвези.

Рылеев молча поклонился и придержал перед Катей дверь.

   — До завтра, — сказал ей вслед Александр. — Я буду в три ждать тебя в Летнем.

Александр шёл по аллее, сопровождаемый генерал-адъютантом Тотлебеном, оглядывался по сторонам. Но Кати не было видно. Дойдя до конца, он посмотрел на часы и повернул обратно. И услыхал голос Тотлебена:

— Ваше величество...

Он обернулся к нему. Тотлебен взглядом показывал на боковую аллею. Александр, радостно улыбаясь, повернулся в ту сторону и увидел... нет, не Катю, а своих молодых племянников — герцогиню Баденскую и герцога Лейхтенбергского; он был в военном мундире. Они радостно кивали ему. Александру не оставалось ничего иного, как пойти им навстречу.

А Катя в это время ходила по своей комнате, глядя то на часы, то в окно, не зная, на что решиться...

Племянники проводили Александра до ворот Летнего сада, выходящих на набережную, где его поджидал открытый экипаж. Вокруг толпились любопытные и желающие подать Государю прошение или жалобу.

Государь чуть наклонил голову в знак приветствия и уже было собрался сесть в коляску, как вдруг из толпы выскочил молодой человек[4]. Государь удивлённо обернулся к нему и увидел, как тот, выхватив из-за полы пальто пистолет, наводит его на него...

Грохот выстрела слился с грохотом от упавшего с подоконника горшка с цветком, который нечаянно задела Катя.

Катя собирала с пола рассыпавшуюся землю, когда без стука вбежала её невестка.

   — Ой, какой ужас! В Государя стреляли.

   — Господи... — Катя опустилась на пол. — Где?

   — У Летнего сада.

   — Он жив?

   — Да. И чудо — невредим.

   — Он доказал, доказал!

   — Что доказал? Кто доказал?

   — Ах, нет, ничего, — и она бросилась к выходу.

Катя подбежала к воротам. Там по-прежнему толпились люди и возбуждённо обсуждали происшедшее. Она прошла в сад, пошла по аллее. Она понимала, что его здесь нет, что её приход сюда бессмыслен, но и дома оставаться она не могла. Она вышла через калитку и крикнула извозчика.