Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине Страница 2

Он поднялся с дивана и, обойдя пустую квартиру, вошел в свою комнату. Она одна еще не утратила жилого вида, но тоже предстала сейчас обреченной. На большом письменном столе беспорядочно и заброшенно лежали не прибранные после вчерашней работы стопы книг, листы рукописи, клочки с математическими вычислениями, дневниковые сибирские тетради, карандашные планы и зарисовки горных местностей. Он смотрел теперь на все это как посторонний, и оно казалось ему бумажным хламом. А ведь вчера, сидя за этим «хламом», он начинал уже видеть контуры великой горной сибирской картины.

У стены стояли три этажерки. На полках одной громоздились сибирские и финляндские камни, другая была забита философскими фолиантами, литературными журналами да томами «Известий» и «Записок» Географического общества, третья — книгами и брошюрами, вывезенными из Швейцарии. Швейцария. Там-то и определился его новый путь. Клеменц почти год рассказывал ему о «чайковцах», надеясь, что вот-вот он вступит в общество, но он все еще воздерживался. В Сибири он разуверился в государственных реформах, а за пять последующих лет, наблюдая за все обостряющейся социальной болезнью страны, убедился в неизбежности революции. Наука теряла смысл. Надо было вступать в прямую борьбу. Он долго раздумывал, каким путем пойти. В конце концов выехал месяца на два в Европу, чтобы присмотреться к западным революционным потокам.

В Цюрихе он явился к Соне Лавровой, Вериной сестре, неистовой бакунистке. Она тут же, еще не опомнясь от шальной радости, наспех покормив родственника, провела в чистенькую светелку и завалила его брошюрами и газетами. Днями он рылся в этом газетно-брошюрном ворохе, выясняя основные направления социалистической мысли, а вечерами Соня знакомила его с русской молодежью, шумно спорящей о путях грядущей борьбы за свободу. Из Цюриха он выехал в Женеву и сразу попал в масонский храм, превращенный в клуб социалистов. В главном зале этого огромного здания бушевали многолюдные митинги, гремели речи социалистов разных направлений — луиблановцев, лассальянцев, бланкистов. В других помещениях заседали секции Интернационала. Одним из вожаков Русской секции оказался Николай Утин, человек весьма образованный, но кичливый, с начальническими замашками. Он пригласил петербуржца в свою квартиру, устланную и увешанную шотландскими коврами, и до поздней ночи долго и выспренне говорил о марксизме, но гость не нашел в речах хозяина искренней убежденности и к Русской секции не присоединился. В масонском храме он сошелся с небольшой группой рабочих и почти каждый вечер подолгу сиживал с ними в какой-нибудь боковой комнате, дотошно расспрашивая о их жизни, о их надеждах на Международное товарищество рабочих. В Женеве он прослышал о федерации часовщиков и навестил их в Юрских горах. С часовщиками он быстро сдружился. У них часто живал Михаил Александрович Бакунин. Кропоткин, уже знакомый с газетными статьями и брошюрами Бакунина, очень жалел, что не застал в горах Юры (как и в Сибири!) этого легендарного человека, глашатая всемирного бунта, мощный голос которого воспламенял и русскую противоборствующую молодежь. Да, Михаила Александровича среди часовщиков теперь не было, ни они жили его заветами, его идеями. Он учил их бороться с главным, по его утверждению, врагом народа — государством. Крепкую дружбу, искренность и чистоту взаимоотношений, свободу действий, абсолютное равенство, неприятие начальничества — именно это, желанное, вымечтанное, нашел Кропоткин в жизни часовщиков Юрской федерации. И потому именно здесь он не раз вспоминал о «чайковцах», объединившихся, по словам Клеменца, на тех же нравственных принципах.

Посмотрим, все ли у них так, думал он. Вечером встретимся. Надо работать. Предстоят новые дела. Для науки, вероятно, придется лишь урывать время.

Он отыскал среди бумаг барометрические выписки и начал вычислять высоты.

…В восемь часов вечера он нанес на сибирскую карту Юлиуса Шварца последнюю вычисленную высоту, встал и глянул в окно. Шел дождь пополам со снегом. Так начинался май! Внизу, в лощинках булыжного дворового настила, супились и морщились под ветром лужи. Придется надеть походные финляндские сапоги. И походный парусиновый плащ, и старенький кожаный картуз. А что, не на бал ведь. К нигилистам. Судя по тому, во что облачается Клеменц, его друзья презирают всякое франтовство. Положим, Митеньке и не на что щеголять-то.

Он поспешно оделся, вихрем сбежал по высокой многоколенной лестнице, пересек прямо по лужам двор, вышел на набережную Екатерининского канала и, подняв жесткий воротник плаща, стремительно пошел к Невскому.

На проспекте уже горели фонари, и огни их, желтые в сыром сумраке, немощно освещали зябнущих согбенных прохожих и мокрых несущихся лошадей. Экипажи глухо гремели по отсыревшей торцовой мостовой. В такую непогодь, в такую хмарь случилось выйти на неведомую дорогу, думал Кропоткин, отворачивая лицо от снежно-дождевого ветра. Что за люди ждут на том пути?

Из «чайковцев» он знал лишь неугомонного Митеньку Клеменца да Николая Чайковского, бывшего студента университета, улыбчивого молодого человека. Знал и Натансона, аскета с суровым лицом, основателя общества, но того недавно выслали под надзор полиции в Архангельскую губернию.

Найду среди них, наверное, еще кого-нибудь из знакомых, думал он, шагая уже по Аничкову мосту, гремевшему под колесами встречной кареты. «Чайковцы». Почему они так именуются? Неужели Чайковский, такой благодушный, мягкий, успел стать их главарем, затмив Натансона, который даже по одному своему виду, суровому, непреклонному, больше подходит к роли вожака? Но, если верить Клеменцу, а не верить ему нельзя, «чайковцы» не признают в своей среде никакой субординации. Поглядим, таковы ли они, новые товарищи. Эх, знал бы император, куда направил стопы его бывший камер-паж, искренне обожавший освободителя. Да, было и обожание, была и вера до какого-то времени. Что ж, не одних мечтательных юнцов обманул государь. Даже изгнанник Герцен, когда царь объявив свое намерение освободить крестьян, приветствовал освободителя: «Ты победил, галилеянин!» Нет, Александр не победил. Не победил сановных противников реформ, не победит и противников монархии.

Он свернул на Владимирскую и, увидев ее темной и почти безлюдной в эту минуту (лишь там и сям маячили редкие прохожие в мутном свете зябнущих фонарей), кинулся бегом серединой улицы.

Он пронесся по всей улице, выбежал на светлую площадь и только здесь, у церкви Владимирской богоматери, перешел на шаг, чтобы отдышаться до того дома на Кабинетском, где его ждали.

А ждали его не так уж нетерпеливо. Когда он отыскал в доме квартиру и, расспрошенный и принятый горничной в передней, прошел в гостиную, его не сразу и заметили: все увлечены были каким-то до предела раскалившимся спором. Кропоткин постоял у двери и хотел было присесть незаметно на ближайший диван, но тут-то и увидел его Клеменц.

— Друзья, друзья! — окликнул он шумную компанию и подскочил к приятелю. — Друзья, позвольте вам представить Петра Алексеевича Кропоткина.

Все мгновенно затихли и стали подходить к новому товарищу, называться, жать ему руку и рассаживаться по диванам и креслам. Последним подошел элегантный красавец Чайковский.

— Поздравляю, — сказал он благодушным баском. Потом взял университетского знакомца под руку и провел его в глубь зала к мягкому креслу, обитому, как и вся мебель, оранжевым штофом.

«Чайковцы» пристально и молча смотрели на новичка, а он, как в зеркале, видел их глазами себя, немолодого среди этого почти юного племени, себя, тридцатилетнего, с ранней глубокой залысиной, с большущей, отращенной еще в Сибири бородой, — себя, неприглядно одетого, в старой походной куртке, в изношенных сапогах. Ему было страшно неловко, что выглядит он крайне нелепо в этой чисто дворянской гостиной, в этой молодежной компании, скромно, но вполне прилично одетой, чуждой бытового нигилизма, напоминающей скорее какой-нибудь литературный салон. Но и я ведь не нарочито так нарядился, думал он. Что они так смотрят? И почему молчат? Ждут, чтоб объяснился? Чтоб рассказал о своей жизни, о своих убеждениях?

— Итак, братцы, нашего полку прибыло, — сказал вдруг Куприянов, маленький толстенький юнец. — Скажите, Кропоткин, что вы теперь пишете?

— Некоторые географические ваши работы нам известны, — сказал Чарушин, тонколицый юноша в пенсне. — Говорят, вы заняты большим научным трудом?

— Да, я продолжаю заниматься географией, — сказал Кропоткин.

— Не бойтесь, мы вас не обременим нашими делами, — сказал Сердюков. Клеменц часто говорил о нем как о будущем великом революционном деятеле. Кропоткин внимательно всмотрелся в этого молодого человека и заметил в его простецком лице и ясно-веселых глазах какую-то бесшабашную душевную открытость, едва ли совместимую с тайной деятельностью. — Для практических дел люди у нас есть, — говорил Сердюков. — Вы, судя по вашим научным работам, — человек мысли. Пользуйтесь свободным временем, заканчивайте свои труды.