Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине Страница 3

— Итак, братцы, нашего полку прибыло, — сказал вдруг Куприянов, маленький толстенький юнец. — Скажите, Кропоткин, что вы теперь пишете?

— Некоторые географические ваши работы нам известны, — сказал Чарушин, тонколицый юноша в пенсне. — Говорят, вы заняты большим научным трудом?

— Да, я продолжаю заниматься географией, — сказал Кропоткин.

— Не бойтесь, мы вас не обременим нашими делами, — сказал Сердюков. Клеменц часто говорил о нем как о будущем великом революционном деятеле. Кропоткин внимательно всмотрелся в этого молодого человека и заметил в его простецком лице и ясно-веселых глазах какую-то бесшабашную душевную открытость, едва ли совместимую с тайной деятельностью. — Для практических дел люди у нас есть, — говорил Сердюков. — Вы, судя по вашим научным работам, — человек мысли. Пользуйтесь свободным временем, заканчивайте свои труды.

— Значит, в обществе мне и делать нечего? — улыбнулся Кропоткин.

— Нет, отчего же? Дело сами найдете со временем. Какое вам по душе. Мы не признаем никакого принуждения. Ни принуждения, ни командирства. Понимаете?

— Понимаю, понимаю.

Одна из девиц, выглядевшая заметно старше своих юных подруг, закурила пахитоску и пустила дымок вверх.

— Вы только что из Швейцарии, князь, — сказала она, глядя на дымовой хомуток, как он, колеблясь, плыл к свечам низкой люстры.

— Может быть, мы обойдемся без титулов, госпожа Ободовская? — сказал Кравчинский, смуглый кряжистый атлет с большой курчавой головой.

— Хорошо, попробуем обойтись, господин поручик, — усмехнулась Ободовская. — Вы только что из Швейцарии, Петр Алексеевич. Как там поживает наша русская молодежь?

— Живет довольно бурливо, — ответил Кропоткин.

— А именно? Нельзя ли подробнее?

— Да-да, расскажите, как там и что, — попросила и блондинка в черном суконном платье — Люба Корнилова.

— Подробнее?

И Кропоткин стал рассказывать.

Цюрих, этот муравейник ищущей молодежи, кишит юными иностранцами. И куда ни пойди, везде наши студенты и студентки. Знаменитую Оберштрассе они превратили в настоящий русский городок. В студенческих квартирных коммунах то и дело вспыхивают и бушуют споры о том, какой путь более верно ведет к полной перестройке мира. Но цюрихская молодежь шумит покамест на поверхности, не проникая в глубины народной массы.

— А вот в Женеве я видел другое, — говорил он. — Там действуют секции Интернационала. Меня там свели с рабочими, и я имел возможность убедиться, что они глубоко верят в действенную силу своего Международного товарищества. Побывал я также в горах Юры и хорошо ознакомился с тамошней федерацией Интернационала…

— Но этой федерацией руководит Бакунин, — перебил толстячок Куприянов. — Нам известно, что он благословил на подлости Нечаева.

— Во-первых, Бакунин находится теперь в Локарно и, следовательно, руководить в Юрских горах федерацией не может, а во-вторых, он никого никогда на подлости не благословлял, Нечаева обману и убийству товарищей не учил. Да, в Женеве он оказал Нечаеву доверие, такой же ошибки не избежал, кстати, и Огарев. Не будем им приписывать нечаевщину… Юрская федерация не признает, как и вы, никакого управления сверху. Бакунин был там равным среди равных. Никто из часовщиков иначе его не называет, как «наш Мишель». Он не руководил, а только помог юрским друзьям разобраться в мыслях, и теперь федерация ведет революционную работу совершенно самостоятельно.

— Но в бакунинском, конечно, направлении, — не унимался Куприянов.

— Да, мысли этого теоретика не могли не повлиять на юрских социалистов, а его направление… Чем же оно неприемлемо для вас, юноша?

— Господа, прошу вас к ужину, — сказала Вера Корнилова, хозяйка квартиры.

«Господа» дружно поднялись и стали выходить из гостиной.

Так вот как они принимают в свое тайное общество, думал Кропоткин, когда Чайковский, опять взяв под руку, вел его в столовую. Не требуют никакой клятвы, не берут даже обещания хранить тайну.

В столовой едва хватило мест за двумя столами, поставленными в линию. Было тесновато, зато здесь совершенно исчезла некоторая натянутость в отношении «чайковцев» к новому человеку, и Кропоткину казалось, что он очутился тут не с теми людьми, что сидели и смотрели на него в гостиной, а совсем с другими, давно с ним знакомыми и дружески близкими. Ужин был простой, обильный и сытный, и все ели не как гости, а как артельщики, проголодавшиеся на какой-то общей работе, — так ели участники сибирских экспедиций на привалах. Правда, там люди, утомленные дневным переходом, ужинали молча, а тут шутили и смеялись. Но вот зашел разговор о нетерпимом поведении некоего Александрова, и веселые шутки сразу отпали. Кропоткин только сейчас узнал, что этот Александров (его он мельком видел в Женеве) был правой рукой Натансона в организации кружка, но прошлой весной, привлеченный к дознанию по делу нечаевцев, бежал в Швейцарию, получив из кассы общества две тысячи рублей денег, чтобы купить за границей типографию. Он должен был печатать там брошюры «чайковцев» и запретные сочинения Чернышевского. Ему же было поручено подобрать подходящих людей, сколотить редакцию и приступить к изданию газеты, которая могла бы знакомить Россию с революционным движением Запада. Дело неимоверно трудное, но Александров, человек большого размаха, как он о себе думал, уверил товарищей, что именно такие дела ему и под силу, однако вот прошел год, а он даже не сообщал, намерен ли что-либо предпринять. И «чайковцы» потеряли всякое терпение. Все возмущались. Гневом пылала Соня Перовская.

— Это обманщик и подлец! — палила она. — Да, подлец. К тому же отвратительный бабник. И как было не разглядеть негодяя? Вспомните, что он проповедовал среди наших девушек. Безоглядную свободу любовных отношений. Презрение к «допотопному» целомудрию — вот что возводил он в достоинство передовой нынешней женщины.

Кропоткин с удивлением смотрел на эту аристократку, дочь графа, бывшего петербургского губернатора. Вот она какая, юная скиталица, покинувшая блистательные салоны и верховую езду. Совсем не похожа на светскую барышню, как, впрочем, и на героиню. Просто молоденькая пригожая горничная с пухленькими розовыми щечками. Но горничные так не гневаются. Гнев-то гордый, высокородный. И овал выпуклого высокого лба выдает породу. Нет, дворянка, никуда не денешь. Да ведь все тут дворяне, почти все. Это можно определить и по лицам, отшлифованным происхождением, и по особому говору, выработанному аристократией за два последних века, которые так разительно отделили и отдалили высшее сословие от русского народа. А из какого сословия этот безусый юнец Куприянов? Простоват, неуклюж, а говорит стройно, с колючим сарказмом. «Избави боже нас от таких „великих“ деятелей, как Александров. С ним мы безусловно покончим, но впредь надо закрыть двери перед подобными „героями“. Генералы нам не нужны, обойдемся и без табели о рангах, и пусть это знает каждый вступающий». Да он явно к новичку обращается. Ну-ка, что скажет Люба Корнилова? Тоже с намеками обратится к вступающему? Нет, говорит только об Александрове, обличает его нравственную нечистоплотность. Странно, обличает, старается казаться грозной, а на лице — непослушная улыбка. И напрасно такая милая блондинка затянулась до подбородка грубым суконным платьем. Ей это не идет, совсем не идет. Она слишком жизнелюбива. А младшая Корнилова, уехавшая в Вену изучать акушерство, говорят, стальная ригористка, аскетка. Интересно, на какие средства живут сестры? Они ведь все, как и Перовская, порвали с домом, однако снимают огромную квартиру, принимают и кормят многочисленных друзей, большей частью студентов, отказавшихся от родительского попечения, которых не вдруг-то насытишь. Кто содержит этот приют блудных сынов и дщерей? Надо расспросить Дмитрия.

Он посмотрел на Клеменца, и тот, столкнувшись с ним взглядом, вдруг поднялся из-за стола.

— Позвольте, други мои, откланяться. Совсем забыл, что мне надо перевести один рассказ и отдать утром в редакцию. Петр Алексеевич, приютишь на ночь бродягу?

— Что за вопрос? Всегда рад…

— А коль так, тронемся, братец.

Когда они вышли на улицу, ночь уже отряхнулась от снежно-дождевого мрака и сквозь разорванные уплывающие облака проклевывались звезды. Дул холодный ветер. Клеменц окутался плотнее своим ветхим пледом.

— Близятся белые ночи, а тепла все нет, — сказал он, прибавляя шагу. — Ну, как тебе понравился наш народец? Способен он вершить дела?

— Дай хорошенько присмотреться, — ответил Кропоткин. — Скажи, на чем держится ваш приют?

— На приданом Корниловых. Вера числится замужем, а Люба и Саша — невесты. Отец-то — совладелец доходной фарфоровой фабрики.

— Что это Куприянов обрушился на мечтающих о генеральстве? Похоже, заподозрил, что меня тоже соблазняет слава?