Абдижамил Нурпеисов - Кровь и пот Страница 20

— Хороший у меня брат, болыс-ага! Как пропажа, так я в ищейку превращаюсь. — Танирберген потупился, усмехаясь в усы. — Если пропадает скот, разве не у вора его ищут?

— А кто, кто вор? И без тебя знаю, что у вора, да вор кто?! Танирберген посерьезнел и хищно повел глазами.

— Вор близко. В такой мороз вор издалека не придет. Ну а если свой вор, тогда кто не побоится залезать в аул волостного? Только Кален не побоится. Вор — Кален!

Кудайменде быстро собрал к себе всех старейшин родов.

Старейшины стали сейчас частыми гостями большого дома волостного. Они знали, что и теперь их вызвали по какому-то важному делу. Кроме Танирбергена и писаря, были тут и урядник и Жасанжан.

— Уа, сородичи! — начал Кудайменде, когда все собрались у него в доме и разместились, сморкаясь и кашляя. — Я узнал имя вора, угонявшего наш скот. Это Кален. До каких же пор ему грабить нас? Только что он угнал двух коней моего софы-ага.

Жасанжан сразу стал на сторону Калена. Урядник только что хорошо поел, сидел, отдувался, ковырял спичкой в зубах. Старшины загалдели, зашумели, поминали Сибирь. Урядник вначале как-то интересовался, спрашивал у писаря, кто что говорил. Потом скоро утомился, его одолевал сон, и, рассердившись, он махнул рукой:

— Черт вас не разберет! Вот брат твой ученый защищает вора. Ты, ага, сперва разберись со своими. А сцапать этого… Калина, что ли, или как его там, это нам пара пустяков.

Урядник ушел. Ушел и Танирберген, разошлись старейшины. Кудайменде остался с Жасанжаном. Жасанжан начал говорить о справедливости, о совести и чести. Говорил он горячо, сбивчиво, но Кудайменде молчал. Потом нахлобучил тумак и встал. У двери он приостановился и повернулся к брату.

— Ты тут о человечности, о чести хлопочешь, — сказал он. Начитался разных паскудных книжонок. А у нас вот тут, в наших аулах, своя честь и своя человечность. И ты нас не заговаривай из своих русских книг! Потому что ты еще щенок, мальчишка. И слушать тебя я больше не намерен. Запомни!

Он сильно хлопнул дверью, и Жасанжан долго еще слышал его злые тяжелые шаги по морозному снегу.

Запыхавшийся Абейсын ворвался в комнату, споткнулся, но удержался за кого-то и заорал:

— Мурза, едет кто-то!

— Он, наверно…

— Кому же еще? Ясно, он!

— Ну помоги аллах, двинулись!

— Пошли!

— Айда!

Все важные люди сразу потеряли свою важность, засуетились и, толкаясь, повалили на улицу. Тут были Кудайменде, и Темирке и Танирберген, и Хромой Жагор, и Иван Курносый… Хромой Жагор был грузен, с круто выпяченной грудью, с отвислой нижней губой и сильно припадал на правую ногу. Черный мужик этот был богат и неприступен. Но когда раздалось: «Едет, едет!»— он прытко вскочил, отпихнул одного, другого и первый вывалился на улицу. Бойко помахивая черной тростью, выложенной серебром, он закосолапил впереди всех. Танирберген усмехнулся, толкнул локтем Темирке.

— Гляди-ка! Бог лишил его ноги, а он уже вон где маячит. Что бы было, если у этого дьявола были б все ноги, а?

— И-и, алла, не говори!

Высыпавший на улицу народ толкался, громко переговаривался, джигиты сновали, бегали из дома в дом. Дом для гостя был заранее убран и обставлен. Несколько человек торопливо посыпали дорожку к дому песком.

— Правду говорят, богатого жениха и целовать приятно! — вполголоса заметил Темирке.

— Будто самого губернатора встречаем, — отозвался Танирберген.

Больше уж и не говорили. Приподнимаясь на цыпочки, держа руки козырьками, все глядели на черную, быстро приближающуюся точку. Белый снег ослепительно блестел под солнцем.

Ждать пришлось недолго. Гость на легких санях, весь в морозной пыли, в сопровождении пяти-шести всадников на всем скаку осадил перед ожидавшим его народом. С саней тут же спрыгнул расторопный малый, согнулся в полупоклоне. Молодой Федоров скинул с плеч волчий тулуп, сделал холодное твердое лицо и, блестя золотыми погонами, вышагнул из саней.

Встречающие во главе с Кудайменде, Темирке и Хромым Жагором, будто камыш под ветром, согнулись и загудели кто по-русски, кто по-казахски:

— Аман, таксыр!

— Зрасти!..

— Ассалаумалейкум!

— Добро пожаловать, ваше высокородие!..

Молодой офицер надменно дернул головой и заложил руки за спину. Длинная зимняя дорога его утомила, он торопился. Теперь его раздражало, что вся эта толпа беспорядочно гудела на разных языках, выражая свои чувства, и он ничего не понимал. «Проклятые азиаты!»— думал он. Азиатов он почти не знал, не видел их, но был уверен, что они все хитры, льстивы и легко переходят границы в проявлении чувств. И ему сразу показалось подозрительным подобострастие толпы, улыбки на лицах, склоненные головы. «Азиатская уловка!»— опять подумал он, приняв снова на своем твердом лице холодное выражение.

Танирберген, хорошо знавший Тентек-Шодыра, сразу увидел, как сильно похож молодой Федоров на отца. Та же крупная осанистая фигура, те же небольшие синие глаза, беспричинно мрачнеющие, то же выражение лица, холодное, строгое.

— Вот дьявол, весь в отца! — шепнул он.

— Апыр-ай, а! Как племенной жеребец! — живо откликнулся Кудайменде. — Пошли к нему поближе!

Танирберген молча стоял в сторонке. Он не кланялся, не улыбался, не лез вперед. Молодой Федоров, рассеянно-небрежно оглядывая пеструю толпу, поглядел на него раз, поглядел другой… Чем-то выделялся этот молодой джигит среди угодливых русских, татарских и казахских баев. «Прямо как степной принц!»— мельком подумал о нем Федоров. Он было пошел уже к дому, встряхивая кистью руки, как бы разваливая толпу надвое, как вдруг приостановился, обернулся, опять поглядел на молодого мурзу и подошел к нему.

— Как звать?

Танирберген не понял вопроса.

— Имя! Имя твое спрашивает! — перевел подскочивший Темирке.

— Танирберген.

— Как? Танир…

— Ваше высокородие… Это очень богатый мурза… По имени Танирберген, — быстро вполголоса говорил Темирке.

— Танир… — опять запнулся Федоров и, поняв, что ему не выговорить, поморщился и отвернулся.

Он пришел в убранный для него дом, вымылся и переоделся. Вошел сопровождавший его проворный малый.

— Ваше высокородие, как изволило понравиться?

— Азия! С тоски подохнешь!

— Ваша правда—Азия-с! Особенно спервоначалу. Потом-то, конечно, и привыкнуть можно. А эти самые азияты, которые вас изволили встречать… Они, значит, в свое время с вашим батюшкой дела шли. Вам бы поговорить с ними, ваше благородие…

— Ну их к черту!

Федоров закусил с дороги. Полежал, отдохнул, потом оделся, вышел на улицу. С ним пошел и расторопный малый. Указывая на два-три дома и большой лабаз возле моря, он сказал:

— Вот, ваше высокородие, это и есть промысел вашего батюшки…

— Это-то? Да ты шутишь, братец? — Федоров даже остановился.

— Как можно, ваше благородие! — гордо сказал малый. — Богатейший промысел!

Подбежал Иван Курносый. Федоров стал обходить с ним хозяйство и все больше мрачнел. А с Иваном творилось что-то странное. Он подергивался, сглатывал слюну, хакал, судорожно вздыхал, будто хотел говорить, и опять хакал, покашливал. Еще при старике Федорове накопил он деньжонок и уж подумывал о собственном промысле. Теперь он хотел еще до торгов заполучить тысячеаршинный черный невод, но не знал, как приступить к делу. Улучив минуту, он стал просить:

— Ваше благородие!.. Вашш высокородие! Век буду бога молить, вашш высокородие… Продайте невод. Тут на промысле неводок есть на тыщу аршин, вашш… Он уж и худой совсем, да мне бы при моей бедности сгодился…

Федоров поморщился, отвернулся.

— Ладно, — невнятной скороговоркой бормотнул он. — Ступай к поверенному, скажешь там, что я разрешил.

Иван поклонился ему в спину и пустился к поверенному.

В свое время молодой Федоров видел несколько рыбозаводов богатых волжских купцов. И поэтому он предполагал, что наследство отца — может быть, и не такое крупное, но вполне сносное промысловое предприятие. Он добирался сюда чуть не три недели из Петрограда, и велико же было его разочарование! Теперь он рад был, что оставил жену в доме тестя, а то не было бы конца насмешкам.

Отец Федорова был из мужиков. Но мужик он был умный, расчетливый и добился всего своей напористостью и сильной хваткой. А чего добился? Годами жил в степях, в пустыне, среди вот этих дикарей и погиб вдали от семьи от руки дикаря… И не похоронили его как следует, зарыли, как самоубийцу, в степи, на одиноком холме. Никто не оплакал его, даже, может быть, и гроба не сделали, бросили в мелкую яму, кое-как закидали мерзлым песком. Даже деревянный крест на его могиле давно свалил верблюд.

Промысел отца был жалок, люди, окружавшие его здесь, жалки. Понравилась молодому Федорову одна только Шура. С тех пор как вернулась она к Ивану, пошли у нее под глазами темные круги и вся она как-то присмирела, стала жалкой, пугливой. Но даже и теперь лицо ее сияло затаенной красотой. Здесь, в степи, молодой Федоров узнал еще одну тайну отца, который, как он раньше думал, ничем, кроме рыбы, не занимался. Оказывается, отец не так уж плохо разбирался в женщинах…