Петр Бородкин - Тайны Змеиной горы Страница 20

Федор и на час не расставался с Феклушей. Вместе работали на огороде, часто выезжали к склонам Синюхи, чтобы нарубить молодого пихтача для изгороди. И Федор, сидя в повозке, тесно прижимался к Феклуше. От близости к ней зримая громада гор Федору казалась такой же невесомой, как погожее ласковое небо.

Дорога нырнула в густой сосновый подлесок. Здесь стояли крепкие запахи разогретой смолы, прелой хвои. Тянул приятный освежающий холодок. Над подлеском густые шапки — кроны вековых сосен. Тихо. Под колесами повозки, как на костре, потрескивали посохшие ветки. Совсем близко весело журчал родник.

На повороте дороги лошадь неожиданно остановилась. По ее тревожному всхрапыванию Федор предположил: «Может, зверь…» — и прислушался.

Сквозь гомон родника донеслись сдавленные хрипы и смолкли. Федор спрыгнул с повозки и, наказав Феклуше крепче держать лошадь, метнулся в сторону от дороги.

На небольшой полянке — кряжистая сосна. Из густого сплетения корявых сучьев туго натянутой струной спускалась веревка. Из стороны в сторону, вздрагивая, раскачивалось чье-то тело. «Успею спасти…» — мелькнула мысль. Мгновение, и Федор оседлал сук. Резкий взмах топора. Человек мешком упал на землю. На помощь подоспела Феклуша. Вдвоем оттащили неостывшее тело к роднику. Долго и старательно качали за руки и за ноги. Наконец человек вздохнул, раскрыл глаза. Опамятовавшись, узнал Федора, со строгой укоризной спросил:

— Пошто из петли вытащил? Не затем туда лез, чтобы снова зрить белый свет. Что доброго тебе сделал?

То был приказчик. Он наотрез отказался вернуться в Колывань. Тогда Федор пригрозил:

— Силой возьму. По рукам и ногам свяжу. Всему народу объявлю о твоем позоре. Поедешь — я и жена будем немы, как скалы. Никто никогда не узнает, что было на полянке.

Угроза ли подействовала, жажда ли жизни охватила после короткого беспамятства, но приказчик сдался, покорно вскарабкался на воз…

Через несколько дней Сидоров шумно влетел в избу к Федору. От довольной улыбки на потном лице наполовину стерлись морщины.

— Спасибо, Федор, что к жизни вернул старого дурня! Письмо из Невьянска получил. Хозяин наш, батюшка Акинфий Демидов, царство ему небесное, преставился… помер волей божьей.

Приказчик, насколько мог, состроил скорбное лицо, полушепотом зачастил:

— Пишет вдова покойного Евфимья… Колыванские заводы и рудники отходят под высокое монаршее начало. В бесплодных хлопотах оставить их за собой наш батюшка Акинфий Демидов вконец извелся душой. Занедужил крепко, затосковал, и пришел конец земным заботам…

Сидоров отдышался и перешел на деловой тон:

— Наказывает мне Евфимья: накрепко следить, чтобы при передаче строений и имущества какого-либо утеснения в оценке не последовало со стороны посланных императрицей лиц. Печется вдова о своих сыновьях, наследниках покойного.

Федор никогда не видел Демидова, лишь был наслышан о его неуемной лютости. Сейчас в душе Федора не было обиды на Демидова за неполученную награду. Стерли ее время, женитьба на Феклуше, заверение Беэра.

Федору не понравилось, как притворничал, юлил приказчик, когда говорил про смерть хозяина.

— Видать, рад, Мокеич, что хозяина не стало?

— Что ты, что ты! Такое грех в мыслях иметь, не то что вслух высказывать! Покойный для меня что отец родной был: и пригрозит, и уму-разуму наставит, и в усердье не оставит незамеченным. Царствие небесное ему.

Федору стало смешно от мысли, что приказчик, кажется, и мертвого хозяина боится.

— Жидок на расправу ты, однако, Мокеич! Тонковата кишка у тебя.

Приказчик про себя думал: «Ишь ты, бестия, как в воду смотрел. Дошлый, да без хитрости… Еще раз царство небесное благодетелю нашему. Теперь свою смертушку приму без плеток и огненных пыток, как есть через исповедь и святое причастие в могилу слягу… Да посмотреть надобно — не совсем потерянный я человек. Авось пригожусь и новому хозяину. А тогда-то и не грешно пожить еще десяток-другой годков. Не грешно…»

После случая на берегу озера Белого приказчик окончательно отстранил от плавильных дел Кузьму Смыкова и определил бергайером в самый отдаленный рудник. Лишь в редкие наезды Кузьма бывал дома. Приказчик не давал засиживаться. Через день-другой сердито торопил в возвратный путь:

— Хватит, хватит празднолюбствовать, возле бабы ужом увиваться. Баба не жбан с хмельным — никогда не изопьешь досуха. Дело не ждет. На рудник поспевай.

Приказчик прятал тайную ухмылку в прокуренной бороде и думал про себя: «Сама запросишь дождичка, ромашка полевая, коли не похочешь завянуть раньше сроку».

Бесцветными казались Насте дни, когда приезжал Кузьма. Не мог он зажечь в ее душе теплого огонька, посеять надежду на счастье. Поэтому Настя не сокрушалась по поводу быстрого отъезда Кузьмы. Но и приказчику от того мало выпадало выгоды. Настя проплывала мимо него гордой, независимой походкой с едкими усмешками на лице.

Приказчик легонько и без удовольствия для себя разгадывал эти усмешки: «Не думай, что твоя взяла. Нет Кузьмы — не надо. Что не люб он мне, то верно. Но и тебе, старой хомутине, к моей шее не прикасаться…»

Настя становилась сдержанно-строгой. Не заливалась, как прежде, звонким, беззаботным смехом. К людям выказывала грустное участие, спокойную предупредительность. И улыбка на лице Насти, если появлялась, стала особенной. Не вдруг рождалась, не сразу и исчезала. Она как бы подчеркивала теперь задумчивость и тихую грусть на душе.

Жизнь у Насти получалась нескладная. Все выходило наоборот — не так, как думалось до замужества. Правда, за последнее время приказчик поостыл малость, отступился от назойливых домогательств. Но какая от того утеха?

Весной зашаталась последняя опора в жизни — тяжкий старческий недуг сбил с ног Ивана Белоусова. Неуемными хлопотами, стараниями Настя почти на два месяца продлила жизнь в старческом теле.

Умер отец на руках Насти. Всем миром хоронили Белоусова. Каждый чтил память покойного скорбным молчанием.

Настя у родительского гроба не причитала жалобно, не проронила и росинки. Лишь в кровь искусала губы. От невыплаканного горя сердце придавила свинцовая доска, язык будто кто пришил к небу кованым гвоздем.

Крепко подсекла Настю смерть отца. Беспросветнее стало страшное одиночество. И в который раз Настя подметила, что единственной отрадой души остается Федор. Пусть недосягаемый, но со смертью отца пуще прежнего дорогой и близкий сердцу.

Настя ни на что не рассчитывала, ничего не преследовала. Ей просто хотелось видеть Федора, чтобы развеять тоску, взбудоражить душу несбывшейся, но сладкой мечтой. На какое-то время. После становилось еще труднее. И поэтому Настя искала частых встреч. Познакомилась с Феклушей, нередким гостем бывала в доме Лелесновых, подолгу засиживалась.

Феклуше понравилось в Насте прямодушие, привлекательная внешность. Настя в свою очередь при первой же встрече с Феклушей подметила мягкую задушевность в обращении, подкупающую откровенность и простоту характера. Постепенно молодые женщины привязались друг к другу, будто и не стоял между ними любимый обеими человек.

В начале знакомства Феклуша и Настя решили вместе мять, трепать лен, готовить пряжу на холст. И вдруг Настя перестала глаз являть. Феклуша, не на шутку встревоженная, пошла к Смыковым. Оказалось, Настю приковал к постели простудный недуг, который подхватила в последней поездке в лес за дровами хлюпким осенним днем.

— Ничего, поправишься, — утешала Феклуша и зачастила к Смыковым — иной раз с какими-либо лекарственными зельями, а то и просто наведать больную.

Настя же, как только твердость в ногах обрела, пришла к Феклуше.

— Садись, Настенька, к столу. Как хорошо, что пришла. Шаньги, поди, в самый раз допеклись. Сейчас высажу, — в голосе Феклуши — искренняя радость.

Подруги долго и молча сидели за столом. Лишь изредка Феклуша потчевала гостью.

— Шаньги не чаем, а горячим молоком запивай. Против простудной хвори хорошо помогает.

Растроганная Настя прятала тепло своих глаз под длинными ресницами.

Встали. На прибранный стол Феклуша бросила тугую скатку холста. Раскрутив, отмерила половину и запросто сказала:

— Возьми. Это твое. Хороший холст получился.

До болезни Насти у подруги и наполовину не была готова пряжа. И вдруг холст, тонкий и отбеленный — почти подобие бумаги.

— Как же я возьму? Ты же одна сработала. И когда успела только?

— А ты, голубушка, не спрашивай. Сделала — значит хорошо, — ответила Феклуша и совсем строго добавила: — Не вздумай отказываться. Без упрямства у меня чтобы… Чай, ты не на вечеринках хороводилась, а хворью скована была.

Настя почувствовала, как подступивший к горлу ком преградил путь словам, как наливались слезой, тяжелели ресницы. Разревелась бы Настя, да Федор пришел. Феклуша принялась собирать на стол, позабыв обо всем остальном. Настя смотрела на них со стеснительной улыбкой. Два чувства боролись в ней: и радость за счастливую подругу и черная зависть. Потом, спохватившись, поспешно распрощалась.