Петр Бородкин - Тайны Змеиной горы Страница 21

Настя почувствовала, как подступивший к горлу ком преградил путь словам, как наливались слезой, тяжелели ресницы. Разревелась бы Настя, да Федор пришел. Феклуша принялась собирать на стол, позабыв обо всем остальном. Настя смотрела на них со стеснительной улыбкой. Два чувства боролись в ней: и радость за счастливую подругу и черная зависть. Потом, спохватившись, поспешно распрощалась.

— Бывайте здоровы! Наговорила два короба, от дела хозяйку отвлекла. За то простите… к нам ходите.

Появление первенца — сына Феклуши — Настя встретила так, будто сама стала матерью. Теперь еще чаще забегала к подруге, помогала ухаживать за ребенком и не удерживалась от слов восторга:

— Надо ж такому быть! Капля в каплю отец! Крутолобый и глаза, как погожее небо, голубые-преголубые и ласковые.

Феклуша совсем растрогалась, когда Настя принесла младенцу одежку, связанную из пуха дикой козы.

…Кончалось лето. В зелени колыванских огородов все четче проступала спелая желтизна.

Настя реже заглядывала к Феклуше. На огородах — настоящие людские муравейники. Семьи работных убирали лен, коноплю, резали и молотили подсолнух.

У Смыковых всем хозяйством верховодил отец Кузьмы Савелий. В горную работу он не ходил — за шестьдесят перевалило. Но в доброй силе и удал еще человек, высок ростом, корпусом прям, как строевая лесина. Золотистая борода с тонкими серебряными проростями придавала сходство с петухом. Из-под густых бровей — соломенных навесов — смотрели живые, плутоватые глаза. Крут характером Савелий, в крепком кулаке держал семью. И обличьем и душой Кузьма не вышел в отца, а походил на свою мать — женщину малорослую, болезненную, робкую.

В нескольких верстах от Колывани, на лысых косогорах, Савелий засевал около двух десятин ржи. Пришла пора валить тучную ниву. Савелий сказал жене:

— И без Кузьмы, вдвоем с Настей справимся. Готовь, мать, харч ден на десять…

Работали не разгибая спины до самой вечерней росы. Савелий любовался снохой. Настя держалась легко и свободно. Только еле заметное упругое покачивание корпуса подтверждало, что она работает, а не застыла в одном положении. На лезвии серпа, едва успев родиться, потухал солнечный всплеск. И думалось Савелию, что чрезмерно счастлив его незадачливый сын, даже занималась легкая зависть.

И у костра Настя хлопотала так, будто дневная усталь не для нее. Варила крупяной суп на бараньем сале, кипятила чай с диким смородинником. После ужина она взбиралась на высокую телегу. Приятно растянуться на постели из тугих пластов свежескошенной, еще не посохшей душистой травы. Легкая истома разливается по уставшему телу, смежает веки.

Но Настя не спит. Внизу, одолевая каменные завалы, ворчит Локтевка. С приречной луговины доносится перепелиная перекличка, похожая на бульканье воды, истекающей из посудины через тесную горловину. Искрит, лучится полнозвездное небо. Из-за леска выкатывается полная луна, на небе более четко отпечатываются черные вершины и зубчатые хребты гор. Казалось Насте, что она маленькая, неприметная букашка в этом огромном мире. И что она сливается с этим миром, растворяется в нем и уже не может ни двигаться, ни думать, охваченная желанным покоем.

Проснулась от прикосновения чьей-то руки и сразу же при лунном свете узнала свекра. По его лицу блуждала непонятная улыбка.

— Спишь, Настасья? Малость призамерз… Хоть и в шалашике, а прохладно… На земле ведь…

И вдруг Настю прожгла догадка: «Как есть второй приказчик». Она резко оторвала от постели голову.

— Лежи, лежи! Чего всполошилась-то? Не обессудь уж… С тобой прилягу… вдвоем куда теплее.

Не успела Настя произнести слова, как свекор оказался рядом с ней. Сильной рукой уложил обратно, крепко облапил, заворковал нежным голубем:

— Гляжу на тебя, Настенька, и сердце кровью обливается! Маешься, сердешная, без мужика. Кузьма не по тебе. Мужского проку в нем на грош, не более. Тебя бы мне в жены смолоду… а уж сейчас-то для меня ты желаннее света белого.

Распаляясь, свекор придвинулся вплотную.

Настю колотил мелкий озноб не от испуга, а от приступа злобы. Она отчаянно рванула свекра за бороду и соскользнула с телеги с горстью волос в крепко сжатых пальцах левой руки. Правой схватила серп. На его острие холодно заблестел лунный свет. Понял свекор, что дал маху, и затянул другую песню:

— Шальная ты! Ить так это я… шутки ради… Кто другой, а я теперь накрепко верю: верная ты жена сыну моему. Что про приказчика сплетничают — пустая брехня. Ложись на место да полог натяни. Не за горами утро, на рассвете холодно.

Скрывая боль, свекор слез с телеги, укрылся в шалаше.

Настя бесшумно прошла через кусты, выбралась на торную тропинку и была такова. С восходом солнца пришла в Колывань к Феклуше. Та хлопотала на огороде и немало удивилась ранней гостье.

— Ай что страшное случилось?

Настя рассказала без утайки. В первый раз за свою жизнь дала полную волю слезам. От слез и от участия Феклуши легче стало на душе.

— Пожалуйся в комиссию! Непременно. Пусть отстегают старого блудня.

Свекор уже был дома. Увидел, как Настя шмыгнула в амбар, и туда же следом. Начал сердито укорять:

— Пошто сбежала? Ай на пашне дел нет! Нехорошо так… Ежели старуха спросит, отчего раньше сроку приехали, говори: малость занедужила. Поняла?

С этим свекор вышел из амбара. Когда его жена Марфа ушла к соседке за ситом, снова вошел. Настя лежала на жестком топчане, угрюмая, молчаливая.

— Чего насупилась-то? — И вдруг голос свекра ласковее стал. — Нехорошо, Настасья, на старших колючки выставлять! Почитать надобно старших, потому как они делами и рассудком достойнее молодых. Смирись со мной. Не худа желаю… — Свекор снова опалил ее жарким дыханием, мял, тискал в жестких, медвежьих объятиях.

На этот раз опасность придушила Настю. Глаза застилали слезы. Пыталась кричать о помощи, но из горла вылетали сдавленные хрипы.

Свекра образумил удар поленом по голове. Сзади стояла Марфа, растерянная не столько от того, что увидела, сколько от небывалой собственной дерзости: впервые подняла руку на своего владыку. Смыков выпрямился, огрызнулся:

— С ума спятила? Настю для порядку наказываю. Убегла самовольно с пашни. Хозяин я в доме али нет?

…Настя, вняв совету Феклуши, отважилась подать жалобу на свекра. Сержант Заливин, что находился при комиссии, устроил грозный допрос Савелию.

— Правда, что сноху понуждал к прелюбодеянию? Смотри у меня, чтобы не врал, не то веку не доживешь…

Савелий замахал руками, сделал обиженное лицо.

— Какой там снохач из меня! Поклеп на старика возводит оттого, что в спросе по семейному делу строг. Ленивка сноха-то, открещивается от работы.

— Не крути, старый, хвостом! Вижу: в силе ты еще и мимо такой бабы не пройдешь без зацепа… Отвечай.

Савелий понял, что не уйти запросто от сержанта. Вынул из-за пазухи заветную тряпицу, зубами узелок развязал, достал десятирублевик.

— Возьми, служивый. Видит бог, я ни в чем не повинен. Сделай милость, прикажи сноху по всей строгости наказать за пустую охулку. Сил моих против нее нету…

Сержант сразу смягчил тон. Упрятав подальше деньги, написал протокол допроса, угодный Савелию, зачитал вслух.

— Доволен, старина?.. То-то же!.. Да, да, чуть не запамятовал. Возьми, — сержант отдал клок волос — единственную улику против Савелия, приобщенную Настей к жалобе. Потом мудро присоветовал: — Бороду промой горячим щелоком. Просохнет и распушится, как спелый ковыль, просвета не станет видно. Ступай с богом.

Вечером, перед самым заходом солнца, барабанный бой согнал колыванцев на взгорок, к центральному бастиону крепости. Сержант долго читал бумагу собравшимся. Язык запинался о мудреные слова. Выходило по бумаге, что Савелий прав, а Настя виновна в ложном наговоре.

Два солдата под руки вывели Настю из бастиона, остановились. Два других, не усердствуя слишком, принялись хлестать плетьми. Настя не вздрогнула даже, отведав двадцать ударов, будто не ее хлестали. Пронзительный голос вернул Настю к действительности:

— Пошто, ироды, хлещете невинную? Где правда-то?!

Перед сержантом стояла, еле переводя дух, Феклуша. Она только что прибежала сюда из дому. Сержант с издевкой спросил:

— Ты что, на пашне с ней была? Коли нет, отваливай в сторону, не то заодно плетей отведаешь.

Вторично Беэр ехал на Алтай довольный. Теперь не думалось об опасной тяжбе. Больше года лежал в могиле Акинфий Демидов. Вдова Евфимья и ее сыновья — наследники имущества покойного — в расчет не шли. Тяжба — не их ума дело. Да и тягаться бесполезно. В дорожном ларце Беэр вез новый указ Елизаветы Первой, недвусмысленно гласящий: