Татьяна Александрова - День рождения Лукана Страница 20

– Потому что я все-таки вижу тебя со стороны.

– Полла, если я так говорю, то только потому, что сам знаю свои силы. Я же не утверждаю, что я великий певец, или кифарист, или колесничник. Это было бы пустым бахвальством. Но поэтом я родился – это мне дано. Я знаю, что явился в этот мир, чтобы нечто сказать ему.

Полла посмотрела на него с обожанием. Ей больше не хотелось с ним спорить, потому что она сама всей душой желала, чтобы он не ошибался. Со своим непростым характером, со своими перепадами настроения, вспышками беспочвенной ревности, приступами то самоуничижения, то самонадеянности он был ей дороже всех на свете, для нее он заслонял собой весь мир.

6

Первые года полтора-два совместной жизни с Луканом Полла запомнила двойственно. В том, что касалось их двоих, с высоты прожитых лет это время вспоминалось ей как поздней осенью вспоминается весна: и весной бывают грозы и ливни, бывают и просто серые дни, но в памяти она остается вечным царством ласкающего тепла и всепроникающего света. Последующие ссоры, какие время от времени у них случались, запомнились ей в основном жаркими примирениями, а со временем этих ссор становилось все меньше и меньше, и все сильнее они с мужем ощущали себя неким единым существом, подобным платоновским андрогинам. Их ночи любви были полны молнийного огня, им сладко было засыпать вместе, и во сне поза одного никогда не мешала позе другого; им радостно было просыпаться и первым делом видеть лица друг друга и столь же радостно было встречаться вечером, когда Лукан возвращался после заполненного делами дня. Еще более радостно было не расставаться весь день, когда Лукана лишь с утра ненадолго отвлекали клиенты, приходившие на поклон[92]1, потом же он до самого вечера писал «Фарсалию» в тиши библиотеки, а Полла, один за другим переворачивая свитки, выписывала для него географические названия и прочие ученые подробности, какими он щедро украшал свое творение. Изредка выдавались дни, когда у Лукана не было вдохновения писать, и они с Поллой с утра до вечера мирно наслаждались блаженной праздностью.

А между тем вокруг их тихого дома клокотало непрестанное надрывное веселье с примесью жути, и трудно было понять, где кончается первое и где начинается вторая. Волна этой жути внезапно накрывала тех, кто думал, что все еще веселится.

Нерон проявлял неистощимую изобретательность, устраивая одно развлечение за другим. То Город узнавал вдруг, что цезарь купался в священном водоеме Марциева источника. Мнения разделялись: кто-то шептал, что воды осквернены, кто-то кричал, что божеству дозволено все. То объявлялся всенародный пир: цезарь с приближенными пировал на корабле, плавающем по Тибру из Рима в Остию и обратно; по берегам выстраивались харчевни, и в них прислуживали знатнейшие матроны. То неугомонный цезарь принуждал к проведению такого пира кого-то из друзей – один из таких пиров, с раздачей головных повязок из дорогих тканей, обошелся своему устроителю в четыре миллиона сестерциев; другой, на котором гостей кропили розовой водой, а собравшемуся народу кидали серебряные чаши, картины, фазанов и павлинов, а также монеты без числа, стоил еще дороже. И на этом пиру во время раздачи подарков человек тридцать погибло в давке. Городской плебс был в восторге от затей Нерона, благородные семейства не одобряли их, но слишком боялись самого цезаря, чтобы противостоять ему.

Лукан, как правило, не отказывался от приглашений цезаря, хотя участвовал в его развлечениях все с меньшей охотой. Полла же, насколько могла, воздерживалась от этих забав, то сказываясь больной, то в крайнем случае, если не удавалось уклониться, держась на них либо неотлучно при Лукане, не только ища в нем защиты, но стараясь по возможности быть поддержкой ему, болезненно воспринимавшему едва заметные колкости, неизменно отпускаемые на его счет Нероном и его льстецами, – либо поближе к Сабине, которую недолюбливала столь же определенно, сколь Сабина недолюбливала ее.

Вообще, с матронами своего круга Полла так и не сблизилась. Разговоры с ними у нее не клеились, их интересы были ей чужды и казались мелочными, они же в свою очередь нашли ее гордой и странной, во всем под стать своему мужу. Но в некоторых церемониях, таких как празднества в честь Доброй богини, отмечаемые в пятый день до декабрьских нон, ей волей-неволей приходилось участвовать. В тот год празднества совершались в доме консула Корнелия Косса, и руководила ими его жена Руфрия. Полла поехала на них вместе с Ацилией, но при первой же возможности отделилась от нее, потому что со свекровью, лицемерной и любопытной, у нее тоже не было близости.

На этих празднествах она наконец увидела Октавию. Октавия оказалась молодой женщиной лет двадцати, небольшого роста, с кукольным испуганным личиком. Она была полной противоположностью яркой, пышнотелой Сабине и действительно понравилась Полле с первого взгляда. Сабины на празднествах не было: неопределенность ее положения не давала ей возможности участвовать в церемониях, требовавших почетного статуса замужней женщины. Полла заметила, что, хотя Октавия была женой цезаря, матроны не увивались вокруг нее, как вокруг Сабины, а откровенно ее сторонились. Когда женщины начали оплетать виноградными лозами выстроенный посреди атрия, над статуей богини, шатер из ивовых прутьев, в котором полагалось поместить священную змею (живая змея, неядовитая и сонная, покоилась тут же в глухой плетеной корзине), Полла оказалась рядом с Октавией и решилась заговорить с ней.

Разговор начался с мелочей: как лучше закреплять на прутьях лозу, чтобы она держалась. Октавия то ли была неловка от природы, то ли тяжелое душевное уныние сковало ей даже руки, но у нее не получались самые простые вещи, какие умела каждая женщина, учившаяся рукоделию (Полла с благодарностью вспомнила уроки бабушки Цестии). Полла показала ей, как завязывать узел, чтобы не порвать лозу, Октавия, как ребенок, робко повторяла ее движения. Потом они тихонько заговорили. Полла назвала себя. Услышав имя Лукана, считавшегося одним из близких друзей Нерона, Октавия вздрогнула как от удара. Полла заверила ее, что ей нечего бояться.

– Благодарю тебя, милая! – прошептала Октавия, сжимая ее руку. – Я не забуду твоей доброты. Как бы я хотела, чтобы ты была моей подругой! Я так одинока… Но если тебе не поручено говорить со мной, то это может быть опасно для тебя самой и твоего мужа. Видишь, на нас уже смотрят…

Она громко спросила, достаточно ли лозы она привязала, Полла так же громко ответила, что, пожалуй, достаточно, и они расстались. Вскоре загремели бубны, заиграли флейты, согласно зазвучали песнопения в честь богини и воздух наполнился таинственными, волнующими ароматами…

На обратном пути в Поллу прямо-таки вцепилась Ацилия:

– О чем ты говорила с Октавией?

– О пустяках. У нее не получалось закрепить лозу.

– Слушай меня! – прошипела Ацилия. – Если ты не хочешь навлечь беду на весь наш дом, брось эти выкрутасы! Я все расскажу моему сыну и твоему мужу, пусть знает, как усердствует его женушка, ему на погибель!

Она действительно обо всем доложила Лукану. Но, вопреки ее ожиданиям, он рассердился на нее саму и, непочтительно прервав разговор на полуслове, удалился, оставив ее в атрии. Потом он все-таки побеседовал с Поллой:

– Ты говорила с Октавией? Зачем?

– Мне стало жаль ее. Она такая… беззащитная…

Лукан со вздохом привлек ее к себе и погладил по голове:

– Добрая ты у меня… Но все же будь осторожнее! Цезарь собрался разводиться с Октавией. Нам лучше в эти дела не встревать…

– Но ведь по совести Октавия не сделала ничего плохого! И я тоже не сказала ничего предосудительного!

– Не спорю. Но… не надо. Есть достаточно людей, которые переврут твои слова и доложат их цезарю в таком виде, что ты сама их не узнаешь.

Однажды – это было уже в новом году, в январе[93] – Лукан получил от цезаря записку и сообщил Полле, что должен присутствовать у него на пиру. Полла с тревогой спросила, не требуется ли явиться и ей, но Лукан успокоил ее, что на этот раз точно не требуется, и убеждал ее не ждать его и спокойно ложиться спать. Он покинул дом на закате в сопровождении нескольких дюжих рабов-телохранителей с факелами, а также дубинками и ножами. При такой охране о безопасности можно было не волноваться. К тому же на самом Лукане был алый шерстяной плащ – лэна[94] – примета знатного путника, каких обычно боялись трогать даже в ночных стычках. Полла все же ждала мужа до третьей ночной стражи[95], но потом сон сморил ее и она уснула.

Проснувшись утром, она обнаружила, что спит одна, забеспокоилась и, сама, без помощи кубикуларии, быстро надев зимнюю шерстяную тунику, выскользнула из спальни. Спросив у первой попавшейся служанки, вернулся ли господин, она услышала в ответ, что вернулся и, чтобы не будить госпожу, лег спать в собственной спальне. Отдельные спальни, по обычаю знати, имелись у обоих супругов; Полла еще ни разу не уходила в свою, Лукан же иногда уединялся, когда у него бывало вдохновение и ему хотелось поработать ночью при свете лампы. Успокоенная, Полла решила не тревожить спящего и отправилась к себе совершать утренние приготовления. Она даже вышла к клиентам отдать долг вежливости, что делала крайне редко.