Татьяна Александрова - День рождения Лукана Страница 21

Но и к завтраку Лукан не вышел. Вновь охваченная беспокойством, Полла стала спрашивать слуг, все ли с ним в порядке и здоров ли он. Те мямлили в ответ что-то невнятное. Тогда Полла, не прикасаясь к еде, побежала в спальню Лукана. Двери были закрыты, и вход сторожил привратник. Полла потребовала открыть ей и после недолгих пререканий со стороны привратника добилась своего.

Войдя в спальню, она увидела Лукана лежащим на ложе под одеялом. Заметив ее, он приподнялся, она же, взглянув на его лицо, ахнула. Левый глаз весь заплыл, смотрел узкой щелкой, и был окружен сине-багровым ореолом. На щеке, возле губ виднелись и другие ссадины.

Полла бросилась к нему:

– Что случилось? Что с тобой?

– Да ничего… – сухо ответил Лукан. – Так… упал…

– Упал? – повторила Полла, широко раскрывая глаза от изумления.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что помимо подбитого левого глаза у него сильно, до кровоподтеков, разбит правый бок, сплошь содрана кожа на локте правой руки.

– Как же ты умудрился так упасть? – иронически поинтересовалась Полла. – Чтобы одновременно удариться и левым глазом, и правым боком?

И тут же, осторожно касаясь рукой его щеки со стороны поврежденного глаза, спросила, уже мягко:

– Тебе очень больно?

Весь оставшийся день Полла провела у постели мужа, прикладывая к его глазу завернутые в тряпку кусочки льда, приносимого слугами из погреба, промывая его ссадины отваром руты, смазывая их мирровым маслом, а попутно стараясь выпытать у него, что же все-таки произошло. Лукан долго отпирался, но в конце концов, видя, что подозрения жены страшнее самой правды, рассказал ей все как было.

– Это одна из любимых забав цезаря… уже давно. Ты, должно быть, слышала. Ночью он берет с собой нескольких друзей, все они одеваются как простолюдины, приделывают себе накладные волосы, чтобы не быть узнанными, берут факелы и идут бродить по ночному Городу, чаще к Мульвиеву мосту. Цезарь говорит, что только так можно узнать народ. Надо сказать, не он выдумал такой род забав. Еще про Антония говорили, что, когда он в Александрии развлекался с Клеопатрой, они нередко бродили так по городу, заглядывали в дома черни, не раз его и били, хотя и догадывались, кто он.

– Я слышала, но надеялась, что эти разговоры – вздор. Но так что же? Нашего цезаря тоже бьют?

– Пробовали. Правда, все, кто пробовал, плохо кончали. Обычно за нами поодаль следуют несколько августианцев, тоже в одеждах простолюдинов. И если кто-то прикоснется к цезарю, в лучшем случае его сбросят в сточную канаву. Ну а в худшем…

– А всех остальных, выходит, можно бить? Или это только ты у меня такой любимец Фортуны? Как это случилось? И где были твои слуги? Ради чего ты их тогда брал? И алая лэна тебя, конечно, тоже не защищала.

– Слуг при мне тогда не было. И лэну я оставил у них. А как именно случилось, я… не очень помню… Помню только, что это было как-то совершенно неожиданно.

– Значит, ты к тому же… был пьян? Или ударился головой?

– А ты думаешь, кто-то ходит в такие походы совсем трезвым? – насмешливо спросил Лукан. – Ну а что до «любимца Фортуны», то, клянусь Геркулесом, со мной это в первый раз! Я нечасто сопровождаю цезаря, но приглашать он меня стал давно, еще до Нероний.

– И что? Тебе это… интересно?!

– Ну что ты! Я не поклонник Антония, чтобы подражать ему в этом. И совсем не охотник до скверного вина, да и вообще до вина, ты знаешь. Корнут меня так наставлял: до тридцати лет несмешанное – исключительно в качестве лекарства[96]. Я его только при цезаре и пробовал, всего несколько раз. Вот и вчера выпил – на свою беду. До сих пор голова трещит от этого мерзкого пойла! И для моей «Фарсалии» мне нечего там почерпнуть. Это Петроний собирает во время таких прогулок словечки и наблюдения для своих сатир. У него, кстати, весьма любопытные произведеньица получаются. Но мне это направление чуждо. Как чужд и сам Петроний… при всем его уме. Он не может без пошлости, а я ее на дух не переношу…

– Марк, миленький, пожалуйста, не ходи туда больше! – взмолилась Полла. – Если ты меня любишь! Тебя и так чуть не покалечили!

Лукан гневно взглянул на нее здоровым глазом:

– И что ты предлагаешь? В следующий раз, когда он меня позовет, я скажу: «Прости, о цезарь! Меня не пускает супруга! Я ставлю ее выше тебя и повинуюсь в первую очередь ей». Если не хочешь сама прислуживать в харчевне во время его пиршеств, как это у нас теперь делают многие благородные матроны, мирись с тем, что я участвую хотя бы в чем-то, чтобы нас не трогали… Не хотел тебе говорить, но ты меня вынудила.

Последние слова он проговорил, понизив голос. Полла осеклась. Она и не подозревала, что́ ей может угрожать и от чего, оказывается, оберегает ее муж, в самом прямом смысле подставляя под удар себя… Как мало она все-таки знает о жизни в большом мире!

– Но неужели никто не может отказаться? – спросила она, помолчав. – А как же… Тразея Пет? Он тоже ходит с Нероном в ночные походы?

– Ты когда-нибудь видела этого Тразею? – поморщился Лукан. – Он уже точно достиг аристотелевских семи седмиц человеческой жизни[97]. И у него вечно выражение лица, как у школьного учителя, когда тот приказывает выдрать мальчишку розгой. Кто ж его станет звать для развлечений? Даже и в голову не придет.

– Ты недолюбливаешь его?

– Нет. Его нельзя не уважать. Но мне кажется, что он застыл в своем преклонении перед той республикой, которая была. У моего дяди более трезвый взгляд, хотя он тоже чтит Катона. Однако дядя понимает, что повернуть время вспять невозможно.

– Ладно, что нам теперь говорить о Тразее и о республике? – вздохнула Полла. – Я за тебя переживаю! Это слишком высокая цена даже за наше общее спокойствие.

– Ничего страшного! – беспечно махнул рукой Лукан. – Обычная мужская жизнь. Вам, женщинам, этого не понять. А мужчинам приходится иногда наносить удар, иногда принимать. Согласен, все это было глупо, но не менее глупо впадать в отчаяние из-за каждого синяка. По крайней мере, это впечатление я могу вставить куда-нибудь в поэму.

– Ну, знаешь ли! – покачала головой Полла. – Если ты захочешь все сражения описывать по личным впечатлениям, ты сам падешь в первом же бою!

Лукан засмеялся:

– Не беспокойся! Я все понимаю. И вполне в состоянии позаботиться о своей безопасности.

Потом Полла еще расспросила и хорошенько отчитала бывших при Лукане телохранителей. Те вместо ответа на ее вопросы только оправдывались, и никто из них не мог объяснить, что и как произошло. Все лишь сходились на том, что господин, как обычно, был вместе с цезарем и его ближайшей свитой, а они следовали поодаль и сами несколько ослабили бдительность, полагая, что в таком окружении ему ничто не угрожает.

В тот же день Нерон прислал Лукану письмо, в котором осведомлялся о здоровье друга и желал ему скорейшего выздоровления. У Поллы почему-то мелькнула мысль, что не без ведома цезаря все совершилось, но додумывать ее до конца она побоялась.

В последующие дни казалось, что все обошлось без последствий. Ссадины затянулись, отечность вокруг глаза спала, чернота постепенно таяла. Однако оказалось все несколько хуже: поэта стали часто мучить головные боли и ночные ужасы. Полла была уверена, что именно под воздействием их он рисовал страшные картины, от которых она содрогалась: описание зловещего священного леса, безжалостно вырубленного Цезарем, пугающие подробности битв, ранений. Лукан теперь взял за правило каждый день прочитывать ей то, что сочинил.

Однажды они вдвоем коротали зимний вечер в библиотеке, при свете масляных ламп. Лукан стоя читал, разложив папирус на предназначенном для чтения складном столике с односкатным верхом, а Полла, сидя в кресле, с удовольствием по очереди вертела в руках новенькие книжки, только что принесенные от издателя[98], вдыхая свежий запах кожи, нового папируса, чернил и киновари, переворачивая свитки до последней, титульной, страницы[99], чтобы увидеть красиво выписанные красным заглавия: «Марка Аннея Лукана “Илиакон», «Марка Аннея Лукана Катахтонион», «Марка Аннея Лукана речь в защиту Октавия Сагитты». Между тем Лукан декламировал нараспев:

… Выпустил меткий Лигдам снаряд из пращи балеарскойТвердым свинцом он пробил виски молодому Тиррену,Ведшему яростный бой на высоком носу корабельном.Мышцы снаряд разорвал и с кровью пролившейся очиВыпали вдруг из глазниц: стоит боец, пораженныйСумраком, вставшим вокруг, и смертным считает сей сумрак…

– Зачем ты это пишешь? – не выдержала Полла, уже усвоившая правило не перебивать мужа, когда он читает. – Ты как будто упиваешься этим ужасом! Меня чуть не стошнило…

Лукан с размаху швырнул папирус на мозаичный пол.

– Ничего ты не понимаешь! – отрезал он. – Ты думаешь, война – это только Ахиллес благородный, шлемоблещущий Гектор да благочестивый Эней? У, женщины! Ничегошеньки вы не смыслите ни в чем, безмозглые создания! Ты «Илиаду» вообще читала? Или только выискивала про Андромаху да про Юнону на Иде? Помнишь, в каких страшных подробностях Гомер рисует войну?