Гусейнкули Гулам-заде - Гнев. История одной жизни. Книга вторая Страница 21

— Убить поганца!..

— Пусть каждый житель Калата бросит в негодяя камень!

Толпа неистовствовала. Люди негодовали.

— Господа! Правоверные! — пищит судья стараясь перекрыть нарастающий рокот зала. — Согласно святому писанию... Тише! Согласно святому писанию, прежде чем вынести приговор, мы должны выслушать и обвиняемого...

— Что может сказать потерявшая честь и совесть скотина?

— Казнить!

— Казнить!

— Нет! Мы нарушим шариат!— Сейд-Мир-Казиму все же удалось перекричать всех негодующих, и в зале мало-помалу утихли.

Поднялся бледный, с посиневшими, как у мертвеца, губами, Ширзаде. Трясущимися руками он держится за перила, ограждающие позорную скамью. Я смотрю на его тонкие, хрупкие, как у девушки, пальцы, и мне становится жаль Ширзаде. Но вместе с тем понимаю, что за изнасилование беззащитной красотки он должен понести заслуженную кару.

Зал притих. Установилась страшная, предгрозовая тишина, от которой стыло сердце и бегали по спине вдоль позвоночника мурашки.

— Мусульмане, — голос несчастного дрожит. — У меня в Ахмедабаде мать. Старая она, одинокая...

— Вспомнил о матери, кобель!

— Знала бы она, что ты говоришь!..

— Тихо, мусульмане!— обозленным комаром зудит Сейд-Мир-Казим.

— Я прошу... — по лицу Ширзаде катятся и падают на пол крупные и светлые, как вызревший, виноград, слезы. Я хочу передать маме... Я прошу суд выделить для выяснения дела несколько женщин... Только женщинам я могу все рассказать и больше никому...

Ну и задал же нам друг Ширзаде всем загадку. По залу пролетел весенним шаловливым ветерком язвительный шепоток. Судья, посоветовавшись с заседателями, пригласил из зала десять пожилых женщин и указал им на дверь в соседнюю с судебным залом комнату. Туда же прошел и обвиняемый. Страсти в зале еще больше накалились. Что же в самом деле происходило? Что задумал бледнолицый «насильник»?

Несколько минут зал молчал, ждал. Молчали и там, за дверью... И вдруг — взрыв изумления.

— Ви-ий!..

— Вах-эй!..

Одна за другой из комнаты в зал вбегали женщины и, схватившись за головы, пробивались к выходу. Судья и заседатели в недоумении встречали и провожали их растерянными взглядами.

— Что такое?!

— Что такое придумал этот негодяй, захотевший обладать честной женщиной?

— А где же он сам?..

— Скажите толком, в чем дело? Вопросам не было конца.

— Это девушка! — внесла ясность одна из делегаток. — Переодетая девушка!.. Прелестная, с нежными телесами.

— Как так?!

— А вот так! Сама видела...

Теперь за голову схватился Сейд-Мир-Казим:

— Тьфу! И как же я поверил этой тегеранской потаскухе!.. Красавица... вертихвостка!

Зал клокочет кипящим котлом.

— Вот это фокусы!

Чей-то суровый голос покрыл все выкрики:

— Зачем дурачат нас?..

— Успокойтесь! — судья вытирает с мясистого лба обильный пот. — Сейчас она все объяснит... Девушка... значит, вы эту красавицу не трогали?..

От изумления мой Фархад разинул рот. Вот так штука, — столько дней и ночей бродили мы с Ширзаде по горам, охотились и не знали, с кем имеем дело.

— Я дочь известного в Радкане Теймур-бека. Зовут меня Гульпари, — голос бедняжки дрожит, и сама она трепещет как одинокое деревцо на буйном осеннем ветру. — Отец хотел выдать меня замуж за старика, который богаче отца. Я плакала... умоляла родителей, но ничего не вышло. И я переоделась в мужское, ушла подальше от родных мест...

Рассказала Гульпари и о том, что произошло между нею и Халидой-ханым. Оказывается, хозяйка давно уже поглядывала масляными глазками на паренька-слугу. Проходу ему не давала.

— А в прошлый понедельник, — продолжала Гюльпари, — Халида-ханым в одном нижнем белье пришла ко мне з комнату... Ласкалась... Набивалась... Получив отказ, она подняла крик на весь дом. Прибежал хозяин. И дальше люди все знают.

Дня через три после этого надолго запомнившегося жителям Калата судебного разбирательства Халида-ханым под улюлюканье и плевки жителей Калата отбыла в Тегеран. Покинул вскоре Калат и господин Манучехр. Говорили, что он поселился в Мешхеде.

Время, как вода в калатской речушке, течет быстро. Не успели оглянуться — подкатила осень. Поплыли, поблескивая под ярким, но уже не жарким солнцем паутины, пожелтели, налились медью листья в садах. Ночи стали прохладными.

Ранним утром возвращаемся мы с Фархадом на заставу. Всю ночь провели на границе: обходили посты. Устали, измучились от недосыпания. Уже с полчаса молчали. Первым заговорил Фархад:

— На кой черт мы здесь и от кого охраняем границу?

— Как от кого?

— Да. От большевиков что ли?

Я улыбаюсь наивности юного друга. А улыбка моя злит Фархада, и он горячится еще больше:

— Мы ждем нападения с севера. Нас уверяют богатеи, что большевики — дикари, большевики — звери. А если разобраться...

Мы часто видимся с краснозвездными пограничниками и знаем, что нападать на нас они не собираются. Нарушают границу не большевики, а бывшие баи, басмачи, контрабандисты и английские шпионы... Одни бегут через рубеж к нам, а другие как гадюки ползут из наших темных уголков.

— Нет, дорогой Фархад, — разъясняю я, — граница все-таки нужна. Не будет пограничников, еще больше полезет в Советскую Россию диверсантов... Те, которые боятся Советов, они и наши враги...

На заставе меня ожидал сюрприз: дежурный вручил мне сразу два письма. До этого я писем не получал, кажется целую вечность. А тут вдруг сразу два. И от кого... От Парвин и Арефа. Вскрыл и то, и другое. Взялся было за боджнурдское, но вижу — в мешхедском всего навсего несколько строк. Решил его прочесть в первую очередь.

«Здравствуй, Гусейнкули-хан! Письмо твое получили. Ты, как всегда — молодчина. Так держи и дальше. У нас новостей много. Хороших, правда меньше. Писать о них не буду. Приедут к тебе гости— они все расскажут.

Служи верно народу, своей родине. Ареф».

Письмо Парвин — в пять страниц. А почерк мелкий-мелкий.

Читаю письмо, и строчки плавают в слезах радости, которые я никак не могу сдержать. Да и как не радоваться, как не плакать, если пишет моя Парвин, моя радость, моя жизнь!.. Последние строчки письма заучиваю наизусть.

«...Я всегда с тобой, Гусо-джан. Только смерть разлучит нас. Жду тебя. Обнимаю и крепко целую тебя. Навеки твоя Парвин».

Гости, о которых писал Ареф, явились в Калат через несколько дней. Как-то вечером, возвратившись с границы, мы с Фархадом сидели в моей комнатушке и говорили о всякой всячине, как это делают уставшие люди перед тем как уснуть. Вошел дежурный по заставе:

— Господин ождан! У ворот вас ждут двое неизвестных. Один в штатском, другой — в жандармской форме. Впустить?

— Я встречу сам!..

У ворот (о, какой сюрприз!) меня ждали Курбан-Нияз и Субхан-Рамазан-заде. Тот самый Субхан, с которым я познакомился в мешхедском ресторане «Баги-Милли». Теперь его не узнать. Военная форма ему идет куда больше, чем доспехи официанта. Во всяком случае сейчас он выглядит бравым воином.

— Вах-эй! Если бы ко мне пожаловал сам пророк Мухаммед, я бы меньше удивился.— Мы крепко обнялись.— Идемте, идемте ко мне.

Я познакомил гостей с Фархадом, и мы просидели до поздней ночи, вспоминая общих знакомых и Мешхед.

— А как твои дела, Субхан-джан?

— Идут,— Субхан улыбается.— Служу верой и правдой шах-ин-шаху и родному Ирану.

— Это лучше, чем прислуживать самодовольным идиотам «Баги-Милли».

— Пожалуй...— без особого энтузиазма отвечает Субхан.

— А где служишь?

— В армии доблестного Таджмамед-хана. Да ниспошлет ему всемогущий аллах скорую смерть, а нам, стало быть, избавление...

Мы рассмеялись. Фархад смеялся вместе с нами... Но я заметил — последние слова Субхана неприятно удивили его. По губам Фархада скользнула и тотчас пропала ехидная, даже злая ухмылка. А через мгновение он вместе с нами уже смеялся шутке Субхана.

— И как же тебе удалось вырваться со службы ко мне?

— Эх, дорогой!— говорит Субхан. — За безупречную службу и верность шах-ин-шаху получил я от самого Таджмамед-хана две недели отпуска. Направился я, конечно, в Мешхед. Родной город, как ни говори. Побывал в чайхане Абдулло-Тарчи. Кстати, он шлет тебе большой привет. Неожиданно я встретил вот этого дружка, а он собирался в Калат. Слышал я о ваших местах много лестного: и курортное место, мол, здесь, и целебные воды, и воздух лучше, чем на Кавказе и в самой Швейцарии. Дай, думаю, своими глазами посмотрю на знаменитый Калат. Узнаю — что за счастливцы живут в нем!

— Ну и как?

— Отличное местечко! Я бы здесь самого шах-ин-шаха поселил, а с ним вместе уважаемого Таджмамед-хана и незабвенного Кавам-эс-Салтане.

Утром, покидая Калат, я проводил друзей до знаменитых ворот. Курбан-Нияз в тихом месте рассказал мне, что со всех концов Ирана идут вести одна тревожнее другой: повстанцы терпят неудачи. Реакция победила в Реште, в Мешхеде, в Тавризе. Кавам-эс-Салтане, как шакал, чувствуя безнаказанность, рвет и терзает свои жертвы. На днях в Ширазе его подлые псы расстреляли семь членов партии «Адалят».