Александр Западов - Забытая слава Страница 21

Мушка среди лба говорила «любовь», под правой щекой объявляла о печали, под левой — о соблюдении чести. Кончик носа, украшенный мушкой, означал отказ поклоннику, на подбородке мушка читалась целой фразой: «люблю, да не вижу». Реестр о мушках, который можно было списать и выучить, раскрывал секреты дамской сигнализации и давал возможность на балу вести тайную беседу, содержания незамысловатого, но для корреспондентов восхитительного.

Хотя по пьесе Оснельда была дочерью князя древнего Киева, она выходила на сцену в платье с фижмами и высокой прическе. Кий и Хорев носили чулки и башмаки с пряжками, то есть были одеты как и зрители, наполнявшие зал. Сумароков не представлял еще себе, что исторические герои должны быть одеты в свойственные их времени наряды, мысль об этом, очень важная, пришла ему позднее. Поэтому Оснельда выглядела придворной красавицей, и Елизавете показалось, что наряд ее беден.

— Подайте мои камни, — сказала императрица.

Две фрейлины побежали в уборную комнату Елизаветы и принесли ларец с драгоценностями.

— Подойди, я тебя уберу, — подозвала она Свистунова.

Елизавета очень любила наряжаться и украшать других.

Она прилепила мушки на миловидное лицо кадета, обвила жемчужной ниткой парик, надела на обнаженную шею юноши бриллиантовое ожерелье и, отступив на шаг, залюбовалась своей работой.

— То хорошо, — сказала она. — Идемте в залу.

Кадеты очень волновались. Сумароков с табакеркой в руке — он пристрастился нюхать табак — суетился вокруг актеров, оглядывая каждого перед выпуском на сцену.

Во время действия он стоял за кулисой, шепча, про себя стихи трагедии и готовясь подсказать текст оробевшему исполнителю. Но кадеты роли выучили назубок и не сбились ни разу.

Разумовский первым поздравил Сумарокова с успехом.

— Лиха беда — начало, Алексей Григорьевич, — ответил довольный Сумароков. — У меня ведь не одна трагедия готова, еще лучше сыграем. Да и комедиям черед подходит.

Сумароков уже пробовал свое перо в этом виде сочинений, одноактная комедия была написана. Называлась она «Тресотиниус».

Когда автор прочел своим актерам «Тресотиниуса», они очень смеялись и без труда узнали заглавного героя — Василия Кирилловича Тредиаковского. В пьесе высмеивались его стихи и книжка «Разговор об ортографии».

Сумароков был зол на Тредиаковского за его дурные отзывы о «Хореве» и об эпистолах. Стихи выручил второй рецензент — Ломоносов. Он одобрил их к печати, не найдя в эпистолах никаких личностей. «Таковые стихи, — рассудил Ломоносов, — касающиеся до исправления словесных наук, невзирая на такие сатиричества, у всех политических народов позволяются». Мнение это взяло верх, и «Две эпистолы» вышли в свет.

Тредиаковский был очень осторожен, боялся начальства и сатиру отвергал. Сумароков становился все более резким, язвительность его возрастала. А кроме того, он знал, что пишет стихи лучше Тредиаковского, и не видел, почему нельзя смеяться над тем, что смешно.

При этом Сумароков совсем не старался соблюдать вежливость. Имя «Тресотиниус», сходное по первому слогу с фамилией Тредиаковского, он образовал на латинский лад, с окончанием «иниус», от французских слов «très sot» — очень глупый. И подписал, что комедия начата 12-го, а окончена 13 января 1750 года, — дескать, одного дня довольно, чтобы вышутить педанта Тресотиниуса, Тредиаковского тож.

Комедия была несложной. Господин Оронт желал выдать дочь Кларису за Тресотиниуса, о чем составил договор с крупной неустойкой. На Кларисе хотел жениться и офицер-самохвал Брамарбас. Но подьячий, сговоренный возлюбленным Кларисы Дорантом, вписывает в брачный договор его имя, и остальным женихам натягивается нос.

Кроме Тресотиниуса в комедии были выведены еще два мнимых ученых — педанты Бобембиус и Ксаксоксимениус. В их грамматических спорах Сумароков пародировал рассуждения Тредиаковского о русской орфографии, о букве «т», по-славянски называвшейся «твердо».

«Я содержу, — говорил Тресотиниус, — что твердо об одной ноге правильнее, ибо у греков, от которых мы литеры получили, оно об одной ноге, и треножное твердо есть урод, не имущий с греческим твердом ни малого свойства».

Тресотиниус «знает по-арапски, по-сирски, по-халдейски, да диво, не знает ли он еще и по-китайски, и на всех этих языках стихи пишет, как и на русском». Сумароков намекал на французские стихи Тредиаковского.

В сцену объяснения Тресотиниуса с Кларисой была вставлена злая пародия на поэтическую манеру и слог Тредиаковского:

«Тресотиниус. Прекрасная красота, приятная приятность, попремногу кланяюсь вам.

Клариса. И я вам попремногу откланиваюсь, преученое ученье.

Тресотиниус (вынув песню из кармана). Эта бумажка яснее вам скажет, какую язву в сердце моем приятство ваше, то есть красота ваша, мне учинило, то есть сделало.

Клариса. Я верю вам, сударь.

Тресотиниус. Однако ж, не поскучите ль послушать, а песенка сочинена очюнь, очюнь, подлинно говорю, что очюнь хорошо; да еще и хореическими, сударыня, стопами.

Клариса. Очень, сударь, хорошо, я вам верю, что эта песня хороша.

Тресотиниус. Она сочинена на голос «О места, места драгие», изволите послушать, да послушайте ж, сударыня.

Клариса (особливо). Боже милосердный!

Тресотиниус (читает):

Красоту на вашу смотря, распалился я, ей-ей!Изволь меня избавить ты от страсти тем моей!Бровь твоя меня пронзила, голос кровь зажег.Мучишь ты меня, Климена, и стрелою сшибла с ног…Или ты меня, спесиха слатенька, любезный свет,Завсегда так презираешь, о! увы моих злых бед!Хоть, Климена, исподтиха покажи мне склонный вид!И не делай больше сердцу преобидных ты обид».

Сумароков изучил свою мишень и бил без промаха. Он смешно и верно передразнил хореические стихи Тредиаковского, подчеркнул неуклюжесть его любовной лирики и старомодные выражения. Теперь стал готовиться к мести Тредиаковский.

Вторая комедия Сумарокова называлась «Пустая ссора». Он сочинил ее в духе народных представлений. Смешны были глупый дворянский недоросль Фатюй и щеголь Дюлиж, помешанный на подражании французам. Сумароков удачно схватил манеру модного светского разговора, пересыпанного французскими словами:

«Деламида. Я этой пансе не имею, чтоб я и впрямь в ваших глазах эмабль была.

Дюлиж. Трезэмабль, сударыня, вы как день в моих глазах.

Деламида. И я вас очень эстимую, да для того-то я за вас и нейду; когда б вы и многие калитэ имели, мне б вас больше эстимовать было уж нельзя.

Дюлиж. А для чего, разве бы вы любить меня не стали?

Деламида. Дворянской дочери любить мужа, ха! ха! ха! Это посадской бабе прилично!

Дюлиж. Против этого спорить нельзя, однако, ежели б вы меня из адоратера сделали своим амантом, то б это было пардонабельно.

Деламида. Пардонабельно любить мужа! ха! ха! ха! Вы ли, полно, что говорите, я бы не чаяла, чтоб вы так не резонабельны были…»

Дворянство в России все больше увлекалось Парижем. Дюлиж гневается, когда Фатюй именует его русским человеком, и грозит шпагой за такое оскорбление. Сумароков в полный голос высказал свое презрение дворянам, забывающим об отечестве, и обнажил на сцене их духовное убожество.

Кадеты, весело разыгрывали эти комичные сцены, и придворные Елизаветы немало потешались на спектаклях, однако продолжали разговаривать на ломаном русско-французском диалекте.

Двадцатью годами позже Николай Иванович Новиков в журнале «Живописец» снова будет толковать о модном щегольском наречии, осуждая дворян, пренебрегающих русским языком. За эти годы французомания только усилилась, и самая острая сатира была бессильна поколебать дворянские нравы.

Кадеты играли во дворце «Гамлета».

Спектакли ставились в приемной зале — аудиенц-камере. Раздвижной занавес отделял зрителей от сцены, занимавшей примерно четверть большой продолговатой комнаты. Помоста не воздвигалось — по утрам в зале происходили придворные церемонии.

Пятеро кадет по команде Сумарокова натягивали задник — рисованный холст, изображавший колонны. Это был дворец. Впрочем, он мог быть и площадью и тюрьмой, этот «palais á volonté» — дворец какой угодно. Ремарки драматургов не определяли обстановки действия, она значения не имела. Зрители слушали речи героев, из них узнавая, что и где происходит на сцене, пустой и просторной.

В зале было тесно. Сотни восковых свечей излучали свет и тепло. Роброны дам занимали много места. Потесниться не удавалось — китовый ус, заложенный в круглые юбки, сильно пружинил. Кавалеры склоняли корпус и тянулись, чтобы шепнуть какой-нибудь пустяк в украшенное бриллиантом ушко. Однако все они знали цену мнимой неприступности китовой обороны и не страшились ее препятствия.