Абдижамил Нурпеисов - Кровь и пот Страница 22

— Ваша взяла… — просипел он сдавленным горлом. Вспотевшие от ярости, визжа, оттесняя друг друга, еще долго били его джигиты, втаптывая в снег.

Очнулся Кален не скоро, еле разодрал глаза, огляделся. Он лежал за домом, снег вокруг головы набряк кровью, кругом было натоптано. Раздетые ребятишки сидели прямо на снегу и ревели. Рядом лежала избитая Жамал, тоже связанная. Увидев, что муж открыл глаза, она начала смеяться, и Калену стало не по себе.

— Господи! — сквозь смех выкрикивала она. — Жив! Господи!.. А потом заплакала.

Калену было стыдно, и он не смел смотреть на жену. Одной рукой мог он поднять и задушить любого джигита в округе. А теперь, избитый, униженный, он лежал в снегу и не мог подняться. Старший сын стал развязывать скрученные руки отцу и матери, но никак не мог сладить с узлами.

— Беги в аул! — со стоном выговорила Жамал.

Кален молчал, изредка поскрипывая зубами. Голова гудела, все тело болело, было так холодно, что Калену казалось — снег у него уже в животе.

Прибежали соседи из аула, развязали его и Жамал, помогли подняться, стали расспрашивать. Кален все молчал. Соседи уже собирались кучками, шумели, грозили волостному.

— Ладно… — буркнул Кален и поморщился, ему больно было говорить. — Ладно… В пустой степи все храбрые…

Его избили впервые. И в первый раз почувствовал он свое одиночество. Раньше он жил как хотел и ему нравилось быть одному. Потому что никто не видел, когда и куда он уезжал, и когда приезжал, и привозил ли что-нибудь. Но теперь он вспомнил рыбаков, Еламана, и ему стало горько. В степи каждый жил сам по себе, каждый одиноко пас свой скот или скот баев. От края до края расстилалась кругом степь, и вокруг одинокого человека были одни овцы. Или верблюды. Или кони.

А на море одному было нельзя. Нет, нельзя никак было одному на море! И дома, на берегу, нельзя было там жить одному. Потому что не каждый день идет рыба, и не каждому она попадается, и там надо делиться всем, а то пропадешь. И живи он с рыбаками, никакие джигиты не достигли бы его, потому что он бы там не был один…

Так примерно думал Кален, тяжело шагая к дому, неся на руках младшего сына и поддерживая всхлипывавшую жену. Он поглядел на свой дом, остановился, подумал и твердо решил вскорости переехать в рыбачий аул насовсем и перевезти туда семью.

Проводив жену и детей в дом, он опять вышел закрыть ворота сарая. Он не жалел о скоте, жалел только коня, потому что не мог теперь поехать в Челкар к Еламану.

Дома Кален завязал белыми тряпками голову и оделся.

— Ну, жена, я пошел… Не скучай.

— Милый… Не оставляй нас!

— Весна скоро. До лета потерпите.

— Я боюсь, дорогой!

Кален только посмотрел мрачно из-под бровей, и Жамал умолкла.

Стоял полдень. Почти все рыбаки были на льду, когда из города, пристав к возвращавшимся извозчикам, приехал отощавший Рай. За неимением улик его освободили.

В ту страшную ночь, когда рыбаков унесло в море, Рай обморозил себе щеки. В тюрьме его не лечили, и теперь щеки Рая покрыты были струпьями. Старая бабка узнала его по голосу. Узнала и заплакала от радости и от жалости.

— Верблюжонок мой! Ягненок ты мой!..

Попив чаю, поговорив наскоро с бабкой, Рай не утерпел и отправился к Акбале. Увидев Рая, Акбала тяжело поднялась. Она еще не поправилась после родов. Когда-то надменная, любившая наряжаться, она теперь опустилась. Одета была как попало, дом был грязен, не топлен.

Когда пришел Рай, Акбала обрадовалась, засуетилась, постелила ему кошму.

— Благополучно ли вернулся?

— Слава богу…

— А… брат твой… жив ли? Передавал ли что-нибудь?

Акбала вдруг быстро отвернулась и стала вытирать глаза. Рай закусил губу. Оба долго молчали, слышно было только их прерывистое дыхание. Наконец Акбала успокоилась, развела огонь, опустила в казан мясо. Потом поставила самовар и послала соседского мальчишку за Каленом, Мунке и Досом. По обычаю в отсутствие мужа в дом к жене старшие не должны заходить. Теперь, пользуясь возвращением Рая из тюрьмы, Акбала решила пригласить самых почтенных людей аула и хорошо угостить их.

Акбала была молчалива, скрытна. Она не сказала Раю о себе ни слова. Рай тоже помалкивал и ни о чем не спрашивал. Он и так видел, что женге похудела, поблекла, и в доме плохо.

Он отвел глаза и поглядел на сверток из одеяла возле печки. Быстро поднявшись, он отвернул одеяло и увидел крохотное красное личико.

— Это и есть наш мурза, — улыбнулась Акбала.

А Рай опять закусил прыгающие губы. Он вспомнил прощание с Еламаном перед этапом. Этап гнали в Сибирь, а Еламан был в кандалах. Прощаясь с Раем, Еламан боялся заплакать, глядел в сторону, переступал, звякая цепями.

— Ну что ж! — быстро говорил он. — Судьба! Я не жалуюсь. Все можно пережить… Но когда остается жена… совсем одна, с малышом…

Он все-таки не удержался тогда, слезы выступили у него на глазах.

— Слушай, Рай! Мальчик ты мой… Брат, прошу тебя… Посмотри там за ними, помоги, если что…

Еламан давно шагал по сибирским дорогам, а возле печки, в его холодном, темном доме, спало существо с красным личиком. Рай глубоко, с перерывами вздохнул и вдруг спохватился. «Ах я дурак! — подумал он. — Тоску я пришел сюда нагонять?» Он подумал о печальной, похудевшей женге и через силу улыбнулся.

— А? — сказал он весело. — Щенок, а? К нему гости пришли, а он спит! А ну вставай, слышишь?

Рай пощекотал ребенка за нос. Тот не открыл глаз, но тут же закряхтел и зачмокал.

— Женеше, где домбра? Сейчас я его разбужу песней!

Он взял домбру, настроил, стер пыль, послушал звук, немного поперебирал пальцами по грифу, чтобы привыкла рука, потом заиграл и запел.

За дверью затопали, вошли, нагибаясь, Кален, Мунке и Дос. Рай, не переставая петь, улыбнулся, просиял, высоко вскинул брови. Пел он прекрасную песню «Каргаш». Улыбаясь, кивая Раю, рыбаки слушали его и расспрашивали Акбалу о здоровье, о малыше.

Присев, Кален стал смотреть на Рая. Он не любил горя и шел к Акбале с тяжелым чувством, представляя, какой грустный, подавленный сидит у нее Рай. Но Рай пел, подмигивая Калену, и Кален обрадовался. «Молодец парень! — подумал он. — Хорошо держится! Эх, если бы и Еламан был с нами…» Развеселившись, усаживаясь поудобнее, он скинул локтем накинутый на плечи чапан.

— А ну-ка, парень, дай мне! — попросил он и взял у Рая домбру. Еще подстроив ее, он несколько раз свободно ударил пальцами по открытым струнам, потом зажурчал, склонив ухо, веселую мелодию, потом кашлянул и сильно запел песню Сары. Когда-то он прекрасно играл и пел и, если участвовал в состязаниях певцов, народ издалека приезжал послушать его.

Кален пел полным голосом, будто в степи, а не в землянке, и рыбаки в ауле выходили из своих землянок, слушали, и все сходились к дому Акбалы. И дом уж был полон, а снаружи молча напирали, всем хотелось послушать. Кален распелся, его не просили, он пел сам, потому что видел, как блестят глаза у стариков и молодых. Песни Сары были вольны, протяжны, как степь, они прерывались быстрыми взлетающими звуками, и это было как звон жаворонка на рассвете. Песни переплетались с шутками и прибаутками, которые Кален выкрикивал тонким голосом, и все тогда смеялись, будто слышали эти шутки в первый раз. Пел Кален и томительные грустные напевы, и тогда каждому казалось, что он едет ночью по степи, под высокими звездами, по ковылю и полыни, и нет конца пути…

Кален пел, и была уже полночь, и завтра надо было на рассвете выходить на лед, но рыбаки забыли про все, забыли свою бедную жизнь, свои несчастья и заботы. Акбала радовалась, что у нее в землянке народ, что горит огонь, что звучат песни, и она снова и снова подавала чай, боясь, что все разойдутся слишком скоро. Лицо ее менялось с каждой песней и лихорадочно горело. То ею овладевало тяжелое раздумье, и она грустила, то смеялась вместе со всеми. Ей тоже хотелось петь, но она стеснялась и подпевала Калену про себя, и губы ее шевелились. И губы ее стали нежные и красные, какими они были у нее когда-то давно, еще до замужества. Когда Кален уставал и, отдыхая, пил чай, домбру брал Рай и продолжал петь песню за песней. Никогда не бывало такого вечера в рыбачьем ауле…

Кален давно не пел, давно не брал в руки домбры и уже на улице понял, как охрип и как устали пальцы. Попрощавшись с Раем, он пошел домой. По дороге он думал, как все-таки хорошо пел и что своим пением он как бы незримо помогал далекому Еламану. Он успел полюбить Еламана и с сожалением думал иногда, почему бог не послал ему такого товарища раньше. Еламан был добр и справедлив. Ко всем в ауле он был одинаков, всех любил и всем старался помочь.

Ведь не всегда попадает в сеть рыба, и как часто какой-нибудь рыбак плетется домой с пустым мешком. И Еламан, если у него был хороший улов, всегда подходил к неудачнику и давал рыбы. Не раз его ругали за это, не раз напоминали о разных родах в ауле. Еламан слушал и не сердился, а потом говорил: