Олег Широкий - Полет на спине дракона Страница 22

...На сей раз это был купец в долгополой одежде сартаулов, с головой, замотанной в роскошную чалму. Он пришёл с караваном... и вдруг показал ЗНАК, попросив у Темуджина — тогда уже Чингиса — разговора с глазу на глаз.

«Великий Хан, не слушай увещеваний Тогрула и откажись от похода на татар. Пусть Тогрул сломает шею своей славе — так хочет Бог...» — «Какой», — спросил тогда повелитель. «Тот, который Един, — был ему привычный ответ. — Ты молодая ветвь, которой Тогрул загораживает свет. Не вмешивайся, пусть старую отрубят... Иначе вернёшься туда, откуда пришёл... и пониже того».

Научившись бегать, забываешь о том, кто тебя поддерживал, дабы отучить ползать... Темуджин взбесился. Он забыл те времена, когда с ним так говорили. Он не хотел предавать Тогрула, не желал упускать явную добычу, не желал, чтобы им помыкали...

«Передай тем, которые тебя послали... Мне больше не нужна опека. Моя юрта уже достаточно высока, чтобы общаться с Небом без чужой помощи...»

«Хорошо, Великий Хан... Мой преемник покажет тебе вот эту фигуру...» — и купец показал новый ЗНАК.

Вскоре Тогрул с Темуджином набросились на своих ближайших врагов и успешно их разметали. Что и говорить — добыча тогда, и верно, превзошла все ожидания, но как же пришлось за неё расплатиться! О Вечное Небо! Сколь жестоко ты показало тогда Темуджину, что золото и табуны жеребцов — не самое главное для царствующего.

Уже потом, остыв от азарта истребления «кровников», Темуджин осознал, какую он совершил ошибку. Хитрые дипломаты из окружения императора одарили Тогрула за помощь высоким титулом «ван» (так его потом остаток жизни презрительно и называли: «ван-хан»), а Темуджин удостоился звания джиутхури[68]. Джурдженьский подарок, джурдженьская честь — всё это было отравленным. Ведь из несгибаемого борца за степную волю Темуджин враз превратился в глазах многих монголов в прикормленного ублюдка. А это было для него смерти подобно. Слава хана стремительно поползла вниз, а он не разбирался в корнях недовольства. Жестокая расправа с родом Джурки, который отказался от участия в сомнительном походе, — стала последней соломинкой, сломавшей хребет верблюду.

Когда старейшины, поднявшие его на ханском войлоке (думая, что не уздой, а защитой он им будет) решили от него избавиться, они рассчитали верно. Продать его джурдженям как хана было бы, конечно, выгодно, но породило бы нежелательную шумиху. Просто приказать его убить старейшины всё-таки не решились — пусть это сделают другие. Придумали продать хана в Шаньдун[69] на государственные рисовые плантации как простого безвестного раба, зная, что Темуджин не признается, кто он на самом деле. Ещё бы — всех его предков джурджени прибили к деревянному ослу, и ничем иным признание обернуться не могло.

Похищение удалось. Алчность толкнула Темуджина на злополучный набег, она же толкнула его приближенных на предательство человека, которому они были обязаны всем.

   — И что? — нетерпеливо растеребил Джучи отца, когда молчание стало свинцовым и как будто могло их обоих раздавить.

   — Я четырнадцать трав вспоминал тот разговор, тот ЗНАК. Среди зелёных стеблей, среди серых булыжников рудника, подметая хозяйский двор и глотая корки в той яме, где полом мне служили мои же извержения... Вспоминал, как был никем и стал ханом, как был ханом — стал грязью... Правда, есть о чём задуматься, сынок? — В неподражаемой гримасе Темуджина были и сарказм, и злость, и тоска быка перед ножом.

   — Да, ты уже говорил... А как же пришедшие... как же Маркуз?

   — Что пришедшие? Вытащив меня из ямы, Маркуз показал мне тот самый ЗНАК... И вот через малое время — степи снова мои... Мои или их? Я не хочу больше это проверять. Я поверил в того Бога...

   — В какого?

   — «Который Един», но которого я не знаю, сынок. — Темуджин вдруг жарко зашептал. — Для всех, кроме «посвящённых», я тогда просто исчез, но пока меня не было тут, чудеса продолжались. Всё пошло не по намеченному недругами. Доброе моё имя, хоть и прихрамывая, всё-таки неслось по степным аилам. Как выяснилось позднее, в глазах простых людей я остался разгромившим ненавистных татар, а про всё остальное постепенно забыли. Это не могло быть просто так, без их участия. Ведь вас, мою семью, не тронули. Да и враги хоть и пригорюнились, но утешились. Всё ж таки, как учит поговорка: «Мёртвый бог — удобный бог». Но кому-то было нужно, чтобы я воскрес.

Джучи вздохнул. Что тут возразишь? Всё правда.

Когда отец пропал почти на четырнадцать лет, все говорили про это — «уехал». В давние годы, когда отправили родичи в страну духов деда Есугея, семья лишилась всего. Ползала семья в траве за пучками черемши, пока Тогрул не пригрел. Теперь же, когда исчез Темуджин (не просто голова семьи из нескольких человек, но и хан, на войлоке поднятый), в их жизни как будто бы ничего и не изменилось.

Кроме одного — они стали частью владений Тогрула, новым куском его улуса. И не то чтобы Тогрул завоевал их земли, нет. Хасар, брат пропавшего отца, ставший в улусе главным, присоединил их владения к коренным землям «названого отца» Темуджина.

Впрочем, многим племенам — тем самым, которые когда-то избирали Темуджина верховным ханом, — не понравилось сидеть под Тогрулом. Общие враги меркиты и татары давно разбиты и больше покою не угрожали, а коли так, то не нужно им больше никакого верховного хана. И они откочевали восвояси.

Уходили восвояси и конокрады, и безродные нахалы — «люди длинной воли». Им обещали богатство и славу, и они не собирались чистить потники у кераитских христиан.

Как озеро в жаркое лето, таял улус Хасара...

Да, невесёлое царило кругом настроение... только семью Темуджина почему-то оберегали как Святую Долину Духов... Как будто был некто, возлагавший на неё свои большие надежды.

И вот однажды чудо свершилось — Темуджин вернулся... И снова, как по волшебству, объединил все степи вокруг себя, не пощадив и самого Тогрула, чьи владения тоже привёл к покорности. Но КТО, кто и для чего так благоволит их семье? «Ох, кабы знать», — подумал Джучи.

   — Теперь понимаешь, почему я исполняю все их повеления, — продолжал исповедь Темуджин. — Они просили выдать сыновей за христианок — я выдал. Они просили, чтобы я не мешал пришедшим, — я не мешаю, они делают, что хотят. Сынок... сынок, — затрепетал вдруг Темуджин, — смотри не перегни палку. А вдруг они слышат?

   — Мужайся, отец, это вряд ли... Кому было выгодно то, что просили тебя делать? Например, женитьба царевичей — и меня в том числе — на несторианках, кому выгодна? Тем, кто твердит «Абай-Бабай»? Шаманам Креста? Может, пришедшие — это их люди?

На это отец не вполне уверенно возразил: найманы — христиане, а он, служитель Тенгри, найманов покорил, и кераиты — христиане, и он приторочил их кочевья к седлу. Никого из рода Рыжих Борджигинов пришедшие никогда не склоняли к христианству, Тогрул тоже поклонялся Мессии, и где он теперь? Съеден Темуджином, будто прожорливым псом... Кто следующий? Да и потом... что Маркуз? Он тоже знает то, что ему передали... не больше...

С этим Джучи не согласился. У него тут была своя, особая забота. Нет, Маркуз знает больше. Говорят, он умеет посмотреть так, что человек делается послушным щенком, а потом забывает. И Уке он ему прощать не собирался.

Маркуз и Уке. 1211 год

По берегам Орхона наливался багрянцем краснотал. Осень — пора не только щедрых даров Этуген-земли, это ещё и время, когда весь замаскированный под однообразную зелень мир сбрасывает личины. Издалека видно, где ольха, где колдовские космы мокростволой ивы.

А люди, зачарованные многоцветьем, становятся более доверчивыми. И легче попадают друг другу в сети.

Уке-хатун, как передовой алгинчи в наступающем войске, настороженно всматривается в даль. Закутанный Бату сидит рядом с ней на передней луке седла. Ветер не нравится ему... он возится в своём халатике.

   — Не рано ли таскаешь сына с собой? — Маркузу это никак покоя не даёт.

   — Ты — мой тургауд, и его тоже. Так тебе же лучше, мы — вместе, под твоей защитой.

   — Грудь застудит — кого защищать буду?

   — Отраву проглотит — кого защищать будешь? — Она ещё слишком молода, чтобы во всём разобраться. Но знает — видела не раз, дети умирают легко, гораздо легче, чем взрослые.

Давно миновали времена, когда Орду и Бату были единственными внуками Великого Кагана. Берке и Шейбан — младшие сыновья Уке — не стали для неё ближе первенца. Её «главный» ребёнок, соединивший их с Маркузом золотой цепью невысказанного чувства, оказался и по характеру — спроста ли — роднее и понятнее, чем остальные дети. Не оттого ли, что Бату был зачат в любви. Орду и Шейбан — в покорности холодного тела. Первое отвращение заменилось для Уке пусть вполне терпимой, но обузой.