Людмила Шаховская - На берегах Альбунея Страница 22

Акка успокаивала мальчика, уговаривала, хоть и у самой дрожь пробирала все тело.

Около полуночи весь сарай осветился ярким огнем целого десятка факелов; в нем раздался громкий хохот пьяной толпы; руки злодеев принялись ворошить мусор. На спрятавшихся посыпались камни, бревна, всякие осколки; Акку что-то треснуло по голове до того сильно, что прекрасная пастушка лишилась сознания. Было уже светло, когда она очнулась; Лавз, сам зашибленный бревном, с огромными синяками на лице, поливал ее водою, за которою сбегал к реке.

Вместо благодарности, Акка принялась ругать его.

– Зачем ты отсюда вылезал?! Зачем?! Лучше будет, если нас в этом сарае убьет бревно или задушит земля, нежели достаться альбанцам. Вспомни, что Амулий оклеветал меня «волчицею»; вспомни, что он много раз грозил мне, а на празднике весны чуть не взял силою.

– Молчи! – прервал Лавз, помертвев от испуга, – не шуми... они опять идут сюда.

И в самом деле скоро раздалось какое-то постукивание за каменною стенкой обгорелого сарая.

– Слышишь? – спросил Лавз шепотом.

– Слышу... ты думаешь, там...

– Всю ночь спал пьяный альбанец.

Они едва смели дышать, не двигались, точно окаменели в мусоре.

Свет проходил в яму не только сверху, сквозь провалы крыши, но еще в окна, дверь сарая и большую щель в стене, треснувшей уже давно после одного из нередких там землетрясений.

В эту щель, приходившуюся как раз около ямы, спрятанным ясно были видны ноги человека, стоявшего, опершись на посох.

Молодежь решила зарыться в мусоре еще глубже, а покуда они притихли, скрючившись, боясь повернуться.

Между тем голод пробирал их все сильнее; они стали жевать уголья, золу с песком. Набив этим свои внутренности, но нисколько не утолив голода, Акка задремала.

Раздавшийся снаружи скрип разбудил ее.

Лавза в яме не было. Тихо позвав его и не получив ответа, пастушка высунула голову поверх мусора, раздвинув бревна. Лавз лежал в дальнем углу сарая и что-то жевал с очевидным удовольствием.

Оказалось, что один из закромов, бывших в сарае, полный зерна, уцелел от огня; там был горох, отделенный дощатой разгородкой от пшеницы, и полба, и бобы белого цвета, не составлявшие жертвенной «пищи мертвых», употреблявшийся для обыкновенной еды.

Мальчик принялся есть все это, набивая себе рот полными горстями с ожесточением целых суток полной голодовки, забыв про опасность.

Акка подползла и дернула его за ногу, молча махая руками в напоминание, что их могут убить, указывая на трещину, сквозь которую теперь было видно, что кроме находившегося утром человека, за сараем стояло и сидело еще несколько других.

Альбанцы это или нет, – решить было нельзя ничего, кроме того, что это не жители поселка рамнов.

Молодежь заспорила. Лавз отчего-то предположил, что это марсы, или сабиняне, приведенные отцом, вернувшимся домой.

– Отец думает, что я убит; отец плачет, ищет меня...

Акка возражала, уверяя, что если эти люди не альбанцы, то могут быть лавинийцами или дальними латинами из Лаврентума. Соблазнившись глядением на то, как жует Лавз, она тоже поела зерен.

Трое суток девушка с юношей провели в сарае благополучно, питаясь зернами, которых набрали себе в запас, и уже стали надеяться на свое несомненное спасенье, если только Нумитор не убит коварным братом и вернется домой. Им удалось разыскать в мусоре разбитый глиняный кувшин, еще годный к употреблению, и они носили себе в нем воду по ночам.

Все могло обойтись благополучно для этих нетребовательных особ, воспитанных в простой, дикарской обстановке. Сор, в котором они сидели и лежали, ничуть не беспокоил их. От скуки безделья, они по целым дням ели и рассказывали друг другу сказки.

По мере своего успокоения, Лавз становился все беззаботнее; скука мучила его сильнее страха; он начал говорить громче, не обращая внимания не только на уговаривания Акки, но даже и на пинки, какими осторожная пастушка наделяла его. Они стали часто перебраниваться и наконец подрались.

По ночам сарай слабо освещался сквозь щель огнем разложенного костра, при котором находились люди, – неизвестно, враждебные или дружественные рамнам, но не жители альбунейского поселка, – выходить к ним было рискованно, но тем не менее, пастух и пастушка придумывали, куда бы им убежать. Они этого не могли решить ясно; все соседство представлялось им завоеванными землями врагов, а сидящие у костра люди – любимцы, которым Амулий подарил разоренную усадьбу, пришедшие поселиться тут.

И их опасения оправдались.

Несмотря на отговаривания Акки, ласки, побои, упрашивания повременить, пока враги заснут у костра, Лавз в обычное время ночи ушел к реке с кувшином за водою и не вернулся.

Акка видела сквозь щель, как его схватили, видела, как его тащили зачем-то в обгорелый дом усадьбы, причем Лавз страшно кричал.

Ум Акки помутился от этой сцены; она выскочила из ямы, сама не сознавая, как выбежала из сарая без всяких соображений, без цели побежала, громким воплем призывая на помощь всех богов, какие ей вспомнились, и Лавров, и тень царя Проки, наткнулась с разбега на камень под платаном, упала на него и лишилась чувств.

ГЛАВА ХХV

Возвращение царя

Нумитор не считал брата чудовищем, полагая, что если тот и замыслил против него что-либо коварное, то сделает покушение на это в далеком будущем, когда, так сказать, оглядится в своем новом сане альбанского царя; не считал Нумитор и выбравших Амулия себе в цари латинов до такой степени послушными, чтобы они могли выполнить столь дикий приказ, – люди, не выполнявшие с быстротою и точностью мудрые повеления Проки.

Поэтому Нумитор не сразу поверил глазам, увидев, на что оказался способным Амулий, не сразу убедился в действительности того возмутительного, перевертывающего всю душу, зрелища, какое предстало ему по возвращении домой.

С ним вместе пришли гостями на Альбуней молодой вождь марсов Квирин, сватавшийся давно за Сильвию, и царь сабинский Таций, согласившийся отдать сестру свою за Лавза. С ними была провожавшая их свита старшин, человек около 50.

Эти люди тоже не сразу поверили в реальность случившегося, а потом пришли в страшное негодование, жалея о бедствиях любимого ими царя рамнов.

Поселок при усадьбе, сложенный кое-как из плохих материалов, не существовал больше; лишь почерневшие от пожара развалины каменных хижин и сараев свидетельствовали о варварстве клевретов грубого узурпатора. Нумитор и его друзья не могли понять, для чего Амулию понадобилось разорять без всякого повода владенья брата, для чего он вторгся к рамнам, в земли, которые сам уступил? – Трезвые люди не понимали действий пьяницы, рассматривая пепелище в полнейшем недоумении.

Это недоумение у несчастного Нумитора перешло в скорбь, печаль, горе, отчаяние, переливаясь всеми оттенками ощущения человеческих бедствий, всеми степенями страданий любящего сердца, лишь только он подошел ближе к родимому старому дому, продолжая повторять в недоумении:

– Для чего?.. Для чего он это сделал?..

Старый родительский дом, – это священное жилище, единственный тогдашний храм латинов, – здание, каждый камень которого рассказывал потомкам целые эпопеи о деяниях предков, – это родное гнездо не имело никакой цены в глазах нечестивца, и Амулий уничтожил его.

Нумитор знал все подробности о построении этого жилища, о помещении в него Лара и Пенатов, о ходе вековечной жизни многого множества его обитателей; рассказывать все эти семейные предания мастерски умел Прока и занимал ими семью в те досужие вечера зимою у очага, а летом под древним платаном, когда у него не было ни царских, ни помещичьих дел на руках, являлись к нему гости из знакомых иноплеменников, и вся семья садилась вокруг него.

Эти предания рассказывались с тою же целью и слушались с таким же интересом, как впоследствии чтение книг, о чем латины тогда даже еще не слыхивали, не имея у себя совершенно никакой грамоты, – даже примитивное письмо дикарей, подобное рунам или иероглифам, было в Лациуме неизвестно и никакие ископаемые остатки этих времен не носят следов знаков, могущих служить для передавания мыслей.

Грамота, чрезвычайно трудно объяснимая, тогда водилась у этрусков и оссков, но в Лациум еще не попала.

Нумитор любил слушать бесконечные повествования о старине, – о тех временах, когда нравы были еще более суровы. В последние дни в его уме невольно сопоставились схожие обстоятельства кончины его отца с кончиной Доброго Лара, о котором Прока так много рассказывал своим домочадцам, сам при этом не выражая желания подражать предку. Нумитор понимал это нежелание.

– Теперь так делать больше нельзя, – размышлял этот кроткий человек, – люди уже не те, не такие. У Доброго Лара были здоровенные зубы; он разгрыз бы кости бычачьих ребер; бобы и сардинки были ему нипочем; а мой отец...

И Нумитор прерывал свои воспоминания о прошлом старого дома плачем о муках отца.