Людмила Шаховская - На берегах Альбунея Страница 23

И Нумитор прерывал свои воспоминания о прошлом старого дома плачем о муках отца.

Квирин и Таций сочувственно поддерживали его в намерении ввести смягчение нравов и обычаев в племени рамнов, так как многих жестокостей в культе марсов и сабинян не водилось.

Человек со светлым взглядом на жизнь, с умом в развитии опередившим свой век, мужественный Нумитор очень сочувствовал культу сабинян.

Эти соседи латинов были однобожники, чтили только Санкуса, – быть может, искажение слова Sanctus – Святой, – не слагая никаких мифов о нем.

Сабинский Санкус не имел ни храма, ни кумира, а только священное, заповедное место, – лужайку с возвышением из камней для принесения жертвы.

Это был ветхозаветный культ общечеловеческого духа, в первобытной чистоте стремлений к Творцу, Помощнику, Карателю, – Святому Существу, не допускающий никаких грязных идей о Нем.

Несколько лет тому назад Нумитор имел редкую честь, – возможность видеть Лара своей семьи, и при этом совершенно убедился, что их предок уселся в Лары действительно охотно.

Однажды, во время землетрясения, очаг испортился, под ним образовалась неглубокая ямка, открывшая подземный каменный сундук, при чем выпало наружу несколько крупных камней из стенки, закрывавшей это тесное вместилище семейного Гения, отдавшего свою жизнь в жертву благополучию потомства.

Прока поручил все это немедленно починить Нумитору, выгнав вон из дома прочих, и ушел сам, чтобы не оскорблять Лара любопытством.

Наклонившись сверху, Нумитор, тогда еще бывший молодым, видел, что Лар не переместился, кости его не рассыпались врозь, как это случилось бы неизбежно, если бы он метался, умирая.

У предка-родоначальника был железный дух: что он затеял, то и выполнил. Его кости остались на каменном седалище, даже чашка с жертвенной пищей еще стояла на коленях Лара, куда поставлена во времена незапамятные, и кости рук его скелета лежали вокруг нее, – стало быть, предок даже держал ее, не выпустив, до самой минуты потери сознания, – так и окоченел в надлежащей позе, как его усадили там.

Его голова попала в эту чашку, когда тело распалось, не разложившись, высохло в мумию под огнем печки. На нем уцелела вся холщовая дерюга и тугая повязка еще обвивала череп в том месте, где были глаза.

На сообщение Нумитора Прока сказал ему, что все это служит добрым предвестием семье.

Наученный отцом, Нумитор полил голову Лара вином, молоком и маслом. От этих возлияний истлевшее, но державшееся, как держится пепел некоторых веществ, покрывало из белой холстины немного разошлось в виде отверстия и сквозь него показались седые волосы на темени черепа.

Нумитор покрыл голову Лара небольшим отрывком чистой, новой холстины, расстелив ее, как платок, над чашкой, и возложил на нее свежий венок из кипариса, после чего все это заделал, как мог крепче, и зарыл.

Прока и другие добрые люди сулили тогда Нумитору золотые горы всякого благополучия в грядущем от этого события, но их прорицания послужили лишь одною из причин развития ненависти завистливого Амулия к нему, потому что Прока не допустил его, как и никого из домочадцев, видеть Лара, и сам не дерзнул поглядеть на него, чтобы не разгневать тень предка.

ГЛАВА XXVI

В порывах горя

Старый дом, храм культа предков Нумитора, теперь обгорел, обуглился, превратился своей внутренностью в груду черного мусора, вокруг которого уцелели только его циклопические внешние стены древней кладки, которую ни огонь, ни вода не могли сокрушить.

Чувствуя, что сердце его леденеет от возникшей тоски дурных предчувствий, Нумитор, робея, пришел со своими друзьями внутрь развалившейся или разваленной изгороди.

Двое младших родственников, живших в семье, предстали очам испуганного царя в виде изуродованных трупов: один лежал на земле с разрубленною головою; другой висел на дереве, умерщвленный мучительным способом долгой пытки на вывихнутых руках, до половины обгорелый от разложенного под ним костра.

Нумитору стало ясно, что эти люди защищали дом отцов своих от вторжения беззаконников.

Пройдя в первую комнату, так называемый «атриум» дома, где семья молилась, стряпала и ела, Нумитор с криком ужаса и скорби среди обломков пожарища нашел трупы своей жены, двух малюток и Лавза; они лежали, не обгоревши ничуть, очевидно, убитые уже после окончания пожара, около очага, под которым сидел Лар.

Эта комната имела в себе также следы пирушки, происходившей после пожара, – среди обгорелого мусора в ней валялись забытые плащи, охотничьи и пастушьи шляпы из войлока и соломы, лукошки, кувшины, объедки костей и хлеба.

Злодей-Амулий не задумался осквернить беззаконным убийством, не имевшим, даже по понятиям дикарей, никакого повода и права, это самое священное латину место, – алтарь Лара и Пенатов его жилища, очаг.

Амулий не задумался бы разрыть и взломать вместилище Лара, вынуть его оттуда с «палладиумом» и унести к себе в Альбу, но очевидно, среди его пьяной ватаги приверженцев находился кто-то, помешавший этому, – человек, быть может, тоже пьяный, но все-таки имевший более чуткую совесть, – человек властный, могущественный, чье слово ценилось в Альбе даже выше приказаний царя.

Нумитор догадался, что таким человеком мог быть только Мунаций, жрец Латиара.

– Кальвина убита!.. – Вскрикнул Нумитор, выбежав из дома наружу к друзьям, – Лавз убит!.. Малютки убиты!..

Он поник головою на грудь в отупении, не рыдая, не проливая слез, и долго так стоял молча, как бы обдумывая, что ему теперь делать, как поступить.

– Но Сильвии там нет? – спросил его молодой вождь Квирин.

Это нарушило столбняк Нумитора.

– Я не видал ее, – отозвался он, – ах!.. где, где она?.. Где дочь моя?! Что они с нею сделали?!

– Быть может, ее сожгли, – предположил Таций, сабинец, – оттого ты и не нашел ее тела.

Чувствуя, что под его ногами точно колеблется земля, Нумитор, в порывах горя, снова вошел в дом, с трудом, шатаясь, приблизился к трупам и осмотрел их подробнее, чем в первый раз. Из них лишь тело Лавза было еще свежим, а остальные все уже разложились при летней жаре до такой степени, что любящий человек едва узнал их.

Нумитор склонился и осмотрел Лавза; его голова была не тронута врагами, имела лишь незначительные синяки и ссадины, происшедшие, несомненно, от других причин, гораздо раньше того времени, когда его убивали, но его юношеское, полное лицо, загорелое от солнца и ветра, стало белым и сильно исхудало, что отчасти навело Нумитора на мысль о его долгом голоде или скудном питании какою-нибудь непривычною пищей, вроде невареных зерен, в заточении, без солнца, только огорченный царь предположил, что его сын не добровольно сидел в яме, спрятавшись, а дядя долго томил его так, не решая в своей пьяной голове, мучительно или быстро убить его.

Он еще свеж, стало быть, убит не дальше вчерашнего дня; вернись Нумитор домой с марсами и сабинцами на сутки раньше, он мог бы защитить хоть этого одного сына от беспощадной руки губителя.

Таций и Квирин торопили его домой, но он, вопреки им, провел целый день на Неморенском озере у Нессо, свернув к жрецу Цинтии, которого недавно видел, потом посетил жреца Януса на Яникульском холме, уже в пределах земель рамнов, долго плакал на берегу Альбунея против острова, где погребен его отец, перебрался в эти заповедные дебри с Эгерием, выбрал ему там место для поселения, помогал сообща со всею свитой строить ему хижину, обещая прислать к нему Перенну и несколько человек в слуги.

Нумитор занимался всеми этими посторонними делами в те минуты, когда любимая им жена отчаянно звала его на помощь, когда дети испускали дух, Лавз томился голодом в надежде на возвращение отца.

Такие мысли сводили его с ума.

Он долго стоял над телом Лавза в тяжком раздумье, повторяя одно и то же:

– Приди я вчера... приди я только вчера... он был бы жив.

Из очей его не скатилась ни одна слеза, облегчающая сердце, он в нем ощущал холод, точно льдина с Апеннинских гор свалилась, налегла, и придавила все порывы его горя, сковала их мрачной печалью.

Не дождавшись Нумитора, опасаясь за него, не убил бы он себя с горя, Таций и Квирин осторожно проникли в его жилище, подошли и тронули окаменевшего.

– Вот во что Амулий превратил его! – сказал Нумитор, указывая им на тело Лавза, – это был живой человек... был мальчик, веселый, игривый... а теперь это труп, вещь, мясо, больше ничего... и только вчера... только вчера убит... вы хотели... а я не пошел... не Амулий, а я убил его... убил своим замедлением на острове.

Не в силах больше видеть Лавза мертвым, он набросил на его лицо валявшееся подле лукошко, откуда вывалилась морковь, отошел медленными шагами, сел у очага на тот самый камень, на котором было его место на совещаниях при жизни отца, пробовал жевать оставленную там альбанцами ветчину, но она не пошла ему в душу; он ее бросил в печку и долго просидел, устремив неподвижный взор куда-то бесцельно пред собой, а потом заговорил с друзьями, указывая им кумир своего Лара, – не сгоревший в пожаре, глиняный болван с огромными белыми глазами, обведенными черною краской, стоявший на печке особняком от таких же изображений, но пониже ростом, двух Пенатов.