Зиновий Фазин - Последний рубеж Страница 22

…Вечером Севастополь сиял огнями. На бульварах бравурно гремела медь духовых оркестров. Толпы гуляк заполняли набережные. По яркому блеску богатых витрин, по пестрым рекламным тумбам на углах, по бойкому многоголосью продавцов газет чувствовалось, что в новой врангелевской столице (столице, как ее уже прозвали, «Офицерского государства») появилось все, о чем могут мечтать люди, имеющие деньги и желание вкусно поесть, попить и повеселиться.

Пылали вывески кинотеатров и ресторанов, баров и кофеен, игорных домов и духанов. Катили по улицам фаэтоны и автомобили. В толпе можно было встретить моряков почти всех стран мира. Особенно много попадалось французов и англичан. Несмотря на вечерний час, тут же у шашлычных и баров шел бойкий торг иностранной валютой.

— Беру доллары, беру доллары!

— Лиры могу предложить! Пиастры, если желаете! Гульдены, франки!..

В этот вечер, часов около девяти, по срочному вызову явился к Врангелю во дворец генерал Климович.

Это была в прошлом именитая фигура. До революции Климович слыл царем и богом императорской полиции, был директором департамента полиции всей Российской империи. Теперь он служил у Врангеля примерно в той же должности и с тем же неистощимым усердием.

На совещании у Врангеля, по свидетельствам некоторых сведущих лиц, говорилось много о партизанах, укрывающихся в лесах Яйлы, о большевистском подполье в крымских городах и, кроме того, было заслушано сообщение Климовича о том, как воспринята разными слоями населения и в особенности офицерством статья о земле в «Заре России».

По словам Климовича, его агенты успели собрать обширную информацию, из которой следует, что среди обывателей статья вызвала самые разные толки.

— Беспокоятся очень бывшие землевладельцы, — докладывал Климович. — В Ялте, где, как вы знаете, больше правых, чем где-либо, ни о каком земельном законе и слышать не хотят.

— Но ведь никто еще не знает, что я предложу! — негодовал Врангель. — Я отнюдь не собираюсь лишать бывших землевладельцев их собственности. Я только ограничу их определенным максимумом и предложу им же продать свои земельные излишки крестьянам.

Шатилов, сидя в кресле, подтягивал лакированные голенища своих сапог и при этом ухитрялся еще и кивать в знак согласия с тем, что говорил Врангель.

Теперь он уже не тревожился, что лишится своего имения, расположенного близ Вологды. В конце концов, все еще только когда-то будет решаться, вилами по воде писано.

Шатилов с особенным усердием закивал, когда Климович, перейдя к настроениям офицерства, передал слова самого Кутепова, генерала, который считался любимцем Врангеля:

— Кутепов высказался так: закон о земле должен быть написан на военном барабане. Трам-та-ра-рам, господа крестьяне, стоять в струнку и подчиняться! Что с барского стола упадет, то и ваше. А не то — шомполами!..

Врангель поежился, покашлял. Перед глазами, как привидение, стоял де Робек. Ну что тут делать, кого слушать?

Роковым образом повторялось то же, что было при Деникине. Едва только поднимался разговор о земле, как тотчас возникала тысяча мнений и все в конце концов уходило как бы в песок. Не отказаться ли заранее ублажить крестьян? Но тогда где же брать живую силу? Как привлечь к себе население? Нет, уж раз он, Врангель, назван Эдипом, то придется загадку «Сфинкса» решить.

«Я солдат, и должен быть тверд», — сказал себе барон. Вспомнив слова Кутепова, невольно заулыбался и повторил его слова:

— На барабане! Честное слово, он молодец, Кутепов. Пускай на барабане.

Шатилов с хитрой ухмылочкой игриво забарабанил пальцами по столу.

— А что в этом плохого, Петр Николаевич? В известном смысле точно сказано. Издадите закон вы, главнокомандующий, человек военный, и в интересах военных же, так на чем же его и писать, как не на барабане?

В одиннадцать вечера, отпустив Климовича, Врангель вдвоем с Шатиловым вышел пройтись по набережной, подышать свежим воздухом. От моря веяло теплом и покоем. По горизонту играли и переливались лунные отблески, и казалось, это огни каких-то сказочных царств, и придет время, когда барон Врангель завоюет и те царства.

— Слышите, Петр Николаевич? — спросил Шатилов. — Волны как бы рукоплещут вам. Сегодня наши взяли Каховку.

Барон думал о де Робеке, даже обращался к нему мысленно: «Все пока отлично, господин комиссар. Вы спрашивали у меня, боюсь ли я истории? Нет, не боюсь. Нисколько не боюсь. А вам советую: можете уже запасаться рюкзаком для путешествия в горы Сихотэ-Алиия…»

Размышления барона были прерваны веселым возгласом Шатилова:

— Петр Николаевич, вы послушайте, что поют!

Из верхних открытых окон ресторана выносился пьяный говор, хохот. Кто-то во всю силу легких ревел:

У нас теперь одно желание:Скорей добраться до Москвы…

— Нет, вы послушайте, Петр Николаевич, в этой песенке есть слова: «Увидеть вновь коронование, спеть у Кремля «Алла-верды». Вся армия уже ее поет!..

— Вся моя армия? — усмехнулся Врангель. — Пускай себе поет!..

Таковы обстоятельства, отчасти предшествовавшие, отчасти сопутствовавшие прорыву белогвардейских войск из Крыма и захвату Таврии.

3

Спор о черном бароне. — Москва мобилизует силы. — Две руки Антанты. — Испытанные средства борьбы. — Что задумал Орлик? — Сказка наяву. — Друзья пускаются в обратный путь. — Появляется отец Кати. — Секретный разговор в Харькове. — Опасное задание. — «Сон Врангеля».

Вы бы видели, какая пшеница вызрела тогда в Таврии, как раз ко времени катастрофы! Ах, какая была пшеница! Давно не было здесь такого урожая. Выйдешь в поле — перед тобою степа густой желтизны, колос к колосу, руки не просунешь, и зерно отборнейшее, весомое!..

Попало в руки Врангеля много всякого добра и помимо пшеницы: склады с казенным продовольствием, фуражом, обмундированием, боеприпасами. Во власти белых оказались теперь и богатейшая экономия Фальц-Фейна, и Каховка, и Мелитополь, и многие другие населенные пункты Северной Таврии.

Где уж тут было думать о детских колониях, где их теперь устраивать? Не до них стало.

Теперь главным было задержать, остановить Врангеля, не дать ему распространяться дальше по Украине к Донбассу и предотвратить возможность соединения врангелевских дивизий с войсками пана Пилсудского на западе Украины.

На площадях Москвы с утра до ночи толпился народ, разглядывая начертанные на огромных фанерных щитах линии фронтов. Тревогу рождали черные стрелы — из Польши, из Крыма.

Слышны были такие разговоры:

— Выходит, жди опять нового похода на Москву? Так, что ли?

— Все возможно. Но вряд ли.

— Почему?

— Не дадут ему, Врангелю, ходу. Провалился с походом Деникин, провалится и этот.

— Кто же его остановит?

— Мы. Народ. Россия…

— Дай-то бог!

— Ничего, ничего. Обойдется. Как-нибудь.

В газетах и на митингах запестрели слова «черный барон» — так называли Врангеля. Расклеенные на афишных тумбах и заборах плакаты изображали его в виде отчаянного головореза в черной мохнатой папахе и такой же черной черкеске, с огромным кинжалом на поясе. В действительности он, Врангель, правду сказать, чаще носил белую, а не черную черкеску. Вот с кинжалом он, точно, не расставался и, позируя фотографам, непременно брался рукой за рукоятку, чтобы вид и поза были повнушительней. Но что-то похожее в плакатных изображениях барона было. Прозвище «черный барон» сразу привилось, и когда упоминался Врангель, то перед глазами вставало что-то темное, мрачное, косматое и страшное.

Вот что записала Катя в тетрадь в те дни:

«Сидим на Курском вокзале. Срывается все, ради чего мы ехали. Уму непостижимо, но факт. Врангель неожиданным ударом большой массы войск вырвался из Крымских перешейков и уже захватил почти всю Таврию. Наши отброшены за Днепр. Боже, опять кровь, кровь и кровь. После двух с лишним лет войны все снова под угрозой».

Взялся и Орлик за карандаш. И записал:

«Ах, сволочи! Хочу назад, прошусь и добиваюсь. И Катя тоже. Ничего, ничего, еще поглядим, кто кого! Смерть фон-барону Врангелю!..»

Как видим, настроение у Орлика оказалось стойко боевым. Не может контра победить — вот на чем твердо стоял наш юный кавалерист. Ни с чем иным, кроме победы, он бы не примирился. Да и как иначе? За три года расколошмачено много всякой контры, своей и иностранной. Побиты такие шишки белой гвардии, как Юденич, Краснов, Корнилов, Колчак, Деникин, теперь побит ясновельможный пан маршал Пилсудский. Ну, и Врангель будет тоже побит, ясно же! С любым, кто смел в этом усомниться, Орлик лез в драку. Если бы не Катя, то, пока они сидели на вокзале и ждали дальнейших распоряжений от коменданта, Орлик передрался бы со многими типами, в чьих высказываниях он находил что-то паническое.