Иван Ботвинник - Скиф Страница 23

Войско наступало, возиться с пленными было некогда. В непокорных городах все предавалось уничтожению. Иногда побежденные восставали, но с ними расправлялись быстро. Когда Филипп заикался о великодушии, над ним смеялись.

На путях войны милосердие неуместно. Побежденный всегда враг. Надо обезопасить тыл.

На привалах Армелай был вечно занят. Филипп в одиночестве валялся на мягком руне горных коз, терзал кифару и томился от безделья.

Изредка, в свободные вечера, стратег присаживался к своему этеру и просил чем-нибудь порадовать его слух. Кроме нескольких модных песенок, любимых Тамор, Филипп ничего не умел подобрать, но именно они, эти песенки, трогали и умиляли Армелая.

Покончив с дневными трудами, полководец просиживал до зари над верноподданническими донесениями своей божественной возлюбленной, в которых довольно часто воспевал подвиги своего этера. А Филипп мучился: он жаждал этих подвигов, но до сих пор даже в глаза не видел вражьих воинов…

Юноша не понимал Армелая: старый солдат, увенчанный славой, стал галантным поклонником гетеры. И все-таки привязанность к нему полководца порой трогала Филиппа до слез. Сквозь сон он не раз слышал, как Армелай вставал и набрасывал на него свой плащ. Из-под полуприкрытых ресниц Филипп видел, с какой глубокой нежностью смотрит на него этот суровый старый солдат.

V

На красно-бурой земле ни маслин, ни лавров. Редкий колючий кустарник. Голые горы, плоские, иссеченные морщинами. Казалось, в песок, оцепенев от зноя, зарылось слоновье стадо. Изредка в пепельно-буром раскаленном безлюдье попадались города-сады, белые дома и густая зелень.

Переходы становились все мучительней: зной, пыль, вечная жажда — солнце, солнце. Ни тени, ни прохлады, ни влажного бриза. Даже ветры, как из печки. Воды не хватало. Филипп залпом выпивал с утра всю порцию. К полудню начинались мучения. Армелай заставлял пить из своей фляжки, пытался смачивать ему виски, темя. Филипп негодующе крутил головой, отъезжал в сторону от верховного стратега.

Одного слова Армелая было бы достаточно, чтобы воды принесли вдоволь, но старый полководец даже для сына Тамор не желал поступиться воинской честью. И Филипп радовался этому: его херсонесский кумир снова достоин был поклонения!

Таксиархи обращались с этером своего вождя с подчеркнутой учтивостью, но дружбы пока никто ему не дарил.

Солдаты же любили Филиппа за приветливость и бескорыстное заступничество. На привалах они делились с ним сладкой джудой, ободряли: скоро откроются горы, там, на горах и в долинах, растут лавры, дубовые рощи, текут буйные речки, а на берегах этих речек можно встретить нагих и полунагих нестроптивых красавиц…

Солдаты подбадривали друг друга, шутили, Филипп же всему верил.

Продвижение войск неожиданно приостановилось. В шатер царя пригласили всех полководцев. Надо было окончательно уточнить план военных действий. Он был прост и вполне выполним. Основными силами прорываться к Египту. На прибрежные провинции — Вифинию, Римскую Азию и Киликию обрушатся войска Тиграна Армянского, отрежут римлянам морские коммуникации. Он же, Митридат, и Пергамец — Аристоник Третий ударят на собранные в кулак римские легионы с севера. Опрокинуть линию римской обороны у Иудеи и — к горным проходам Синая! А там понтийцев ждет Птолемей Авлет, потомок диадохов. Он уже признал владыку Сирии своим братом, законным царем Пергама.

Покрытый пылью дорог, в шатер вошел Армелай.

— Мы ждем тебя, — дружелюбно приветствовал его Митридат.

В совете заседали таксиархи, облеченные властью не менее как над сотней турмов, то есть пятью тысячами всадников. Македонцы и персы-полукровки, они вели свой род от Солнца и Александра. По левую руку от Митридата сидел в белоснежном бурнусе шейх Счастливой Аравии. По правую руку царя ложе пустовало. Армелай занял свое место.

— Солнце, я весь — уши.

— Ушей хватает, лучше порадуй нас разумным словом, — улыбнулся Митридат. Он был в прекрасном настроении.

— Сирия — центр фронта, — начал Армелай. — Что пишет Аридем?

— Я не знаю такого имени, — величественно прервал его Митридат. — Из Антиохии, столицы Сирии, я имею вести от брата моего, царя Аристоника Третьего. Он просит прислать опытных в ратном деле таксиархов в доказательство нашей дружбы. У него шестьдесят тысяч воинов, но они не объединены ни в фаланги копьеносцев, ни в турмы всадников.

— Государь! — вскочил стареющий красавец перс. — Мой род от Дария и Кира. Персида склонилась перед Александром, но перед беглым рабом…

— Кто говорит о беглом рабе? — с гневным изумлением взглянул на дерзкого Митридат. — С тех пор как Рим грозит рабством всему человечеству, свободен лишь тот, кто храбр.

— Государь! — подал голос чернобородый гигант Каллист. — Мы все знаем, что господин Сирии не внук Аристоника.

— Вот как? Вы все знаете? — Митридат насмешливо скривил рот. — Никто не был при своем собственном зачатии. Почему же царь Аристоник Третий должен составлять исключение? — Брови Митридата сдвинулись. — Нам надо набрать сто таксиархов и направить их во главе с легатом к нашему брату царю Аристонику Третьему. Армелай!

Верховный стратег поднялся.

— Царь, я твой раб, но будет ли разумно… бросить войско?

— Совсем неразумно! Поэтому ты пошлешь своего этера. — Митридат расхохотался. — Эти господа боятся уронить свою честь, но сыну гетеры не обидно везти привет сыну рабыни…

Армелай качнулся.

— Царь…

Митридат прервал его:

— От того, что ты потерял голову, блудливая коза не станет ягненком. Ты проводишь меня ко сну. — Царь оперся на плечо своего полководца.

Стратеги и таксиархи вышли. Честь вести вечернюю беседу с царем наедине выпала Армелаю.

— Друг, — Митридат привлек к себе стратега, — мы оба немолоды, зачем же ты срамишь свои седины?

— Царь, где, в какой битве покрыл я себя позором?

— Друг, — Митридат легко опустился на ложе, — ты и я — старые вояки. Я знаю, когда ты вел моих солдат на римские твердыни, ты выбрал тех, кто пьет из ручья, не припав ртом, как зверь, а даже в зной и усталость черпает воду горстью. Зачем же ты на старости лет припал всем сердцем к грязной луже и не можешь оторваться?

Армелай тяжело дышал, но не прерывал Митридата.

— Она очень красива, — мягко продолжал царь, — но ведь это же площадная красотка — Афродита Пандемос. Разве бракосочетанием ты вернешь ей невинность или укротишь ее разврат? Нет, винная бочка хранит свой запах, пока не треснет.

— Ребенок не виноват.

— Твои дети тоже не виноваты, что ты взбесился.

— Царь… — Армелай вздрогнул, но снова взял себя в руки, — я убил для тебя тысячи — пощади… Мой первенец пал в бою за тебя. Оставь мне Филиппа!

— Я твоего мальчишку посылаю не на казнь, а с почетным и вполне безопасным поручением. Он будет вести с нами переписку и поможет Аристонику Третьему — будем так называть царя рабов — обучить войско. А чтобы твой ненаглядный не попался к римлянам, защищай хорошенько подступы к Сирии.

В следующую ночь Филипп выехал в сторону Сирии. Степь лежала бурая и немая. Вдали серебрились певучие барханы. Они плыли, переливаясь в лунном сиянии, и пели. Отряд ехал в молчании.

VI

Военный трибун Цинций Руф стянул свои когорты к побережью. Он надеялся отсидеться здесь до подхода из Рима подкреплений. Но Митридат действовал решительно, и вскоре армия римлян оказалась в мешке.

Цинций не обманывал себя. Он знал, чем это грозит: его воины обречены на гибель и им остается лишь подороже продать свои жизни. За каждую римскую голову должны слететь по крайней мере три-четыре варварские башки!

Три-четыре… А если так, то… никогда не надо терять мужества! Между триариями легиона еще немало служило ветеранов Мария, разгромивших кимвров, они-то знали, как мечом прокладывать путь через орды варваров…

— Тогда пострашнее было, — подбадривал Титий приунывшего Муция. — Их не счесть, а нас два легиона, и — ничего! Всех зверюг перекрошили. А зверюги во какие были! — Он вытягивался и поднимал руки. — У нас служил в центурии Мальвиний, по прозвищу Длинный, а и то пленному кимвру едва до плеча доставал. Вот с какими великанами бились в побеждали, а здешней скотинке далеко до тех. Могучие и яростные были…

Муций молчал. Страдальческая гримаса не покидала его рта.

— Ну, ну чего хныкать? — вздыхал Титий. — Наше дело такое. Или мы их, или они нас.

— Хорошо тебе, — тихо оправдывался Муций. — Двадцать лет провоевал, а мне и не дожить до двадцати.

Цинций Руф не принял военных послов Митридата.

— Воины Рима, — высокомерно ответил он, — не понимают восточной тарабарщины. Будем разговаривать мечами.