Габит Мусрепов - Улпан ее имя Страница 23

Они и в самом деле несли на двух баканах – тонких шестах – темно-зеленый шелковый занавес – ширму, которая должна будет скрыть от посторонних взглядов их новую родственницу.

Впереди шла Айтолкын – жена Иманалы. Поверх двух бархатных камзолов натянула шубку, на голове тюрбаном возвышался жаулык из легкого белого коленкора.

Две молодые женщины – по обе стороны Айтолкын – были одеты полегче, соответственно погоде: на голове саукеле с золотым позументом, безрукавые камзолы, белые платья с пышными двойными оборками. Все трое остановились и отдали поклоны, когда крытый тарантас с Есенеем проезжал мимо них.

Темно-зеленый занавес двигался навстречу Улпан. Айтолкын думает, если надела жаулык, подпирающий небо, то стала выше ростом! И два камзола в такую жару, шубка – это, чтобы скрыть толстые жирные бока. Пот, стекавший с лица, смочил нижнюю часть жаулыка, под подбородком, а пыль загрязнила белый коленкор, и казалось, что у Айтолкын растет борода…

А та, что справа от нее?.. Смуглая, краснощекая. На ногах расшитые сапожки… Улыбка, сразу располагающая к ней… Краешки глаз чуть кверху… На левой щеке родинка. Так это же – Шынар, как описывал ее Мусреп в ответ на расспросы Улпан. Конечно, Шынар! Слава богу, Мусреп наконец-то нашел себе пару.

В ауле Есенея – после отъезда его первой жены – самой старшей по положению, самой значительной Айтолкын считала себя. С Улпан и Несибели она поздоровалась высокомерно:

– Здравствуй, голубушка! Как твое здоровье? Сватья, все ли благополучно в твоем доме? – Слова застревали у нее в зубах, будто непрожеванные, а слово «вы» она, кажется, вообще не употребляла.

И даже когда пригоршнями рассыпала шашу – сладости, Айтолкын приговаривала не просто, а по-своему, с намеком, предупреждала на будущее:

– Благополучие в доме – от первых шагов келин… Как приумножение отары – от чабанского посоха. И добро и зло зависит от бровей пришедшей в дом келин, приподняты ее брови или опущены…

Дети кинулись за шашу. Выхватывали друг у друга сладости, дрались. Улпан не могла оторвать от них взгляда. У многих были вздуты животы – признак постоянного недоедания. Ноги тонкие. И глаза красные, воспаленные. Улпан показалось странным – столько тощих нездоровых детей в ауле Есенея! Неужели зимой у них был джут и они голодали?

Айтолкын по-прежнему распирало от важности, она задирала свой плоский нос… Шынар подошла к Улпан.

– Это ты, айналайн? – спросила Улпан.

– Это я, – ответила Шынар.

И Несибели сразу поняла – жена Мусрепа. Она поцеловала Шынар:

– Будь счастлива долгие годы!

Но если Улпан рассматривала Айтолкын, то и Айтолкын рассматривала Улпан, как только женщины умеют рассматривать одна другую. Странно… На голове белый шелковый платок, будто шаль, а саукеле – поверх платка. Шея открыта!.. Похвастаться хочет – пусть видят мужчины, какая шея красивая! О позор! Платье ярко-желтое, шелковое, а воротник красный. Ясно – материи не хватило. И камзол надет всего один, темно-синий, бархатный. Да что у нее может быть лучшего, у этой нищенки? Ничего себе красавица, за которую отдали целый кос лошадей. Было бы за что… А лицо… Лицо ничуть не белее, чем у нее, у Айтолкын! Посмотрим, как эта девчонка будет выглядеть, когда родит трех сыновей и двух дочерей… А глаза – вредные. А еще Мусреп расхваливал ее. Сапожки… Соображала бы что-нибудь, натянула бы не красные со светлым шитьем, а синие в горошек. И эта бездомная Шынар, жена голодранца, надела такие же. Правду говорят: «Хуже нет, если кедей[45] вздумал наряжаться…»

Айтолкын подняла руку, и две молодые женщины двинулись к Улпан, чтобы прикрыть ее занавесью от посторонних глаз, когда она будет идти к дому своего мужа.

Улпан тоже подняла руку, останавливая их, и сказала:

– Послушай, келин… – При этом она смотрела куда-то, не встречаясь глазами с Айтолкын. – Скажи им, чтобы убрали… Я не стану прятаться, когда иду в свой аул.

«Келин?..» Для Айтолкын, первой женщины в ауле Есенея, такое обращение было похлеще удара плети, которой нередко ее угощал муж – Иманалы.

– Что?.. – только и нашлась она сказать.

– Занавесь вели убрать, говорю. По дороге в свой аул я хочу видеть землю и воду, женщин, ребятишек. Убери…

– Как хочешь…

Айтолкын оскорбленно насупилась и подумала: «Люди не меня осудят, осудят тебя». Она не захотела признать себя побежденной – не уступила места впереди торжественного шествия. Улпан и Шынар шли рядом и негромко переговаривались.

– Я думала, Мусреп-агай приедет ко мне на свадьбу…

– Он пока старшего брата прислал. А сам сеять кончает.

– Сеять?..

– Да. Я не знала, а они – не первый год уже – сеют один надел овса и пшеницы полнадела. Я им тоже помогала.

– То-то я почувствовала – у тебя ладони шершавые…

– Твои ладони – тоже не из шелка.

– Я хоть не сеяла никогда, но работы и у меня хватало… А как мой белый верблюжонок? Живой?

– Такой живой, уследить за ним невозможно!

– А далеко отсюда до вашего аула?

– Мы пока еще на зимовке, не переехали. А твой верблюжонок – беда с ним. Приходится держать взаперти, ты же просила до твоего приезда никому его не показывать…

Улпан благодарно пожала ее локоть.

Айтолкын по-прежнему шествовала во главе, и молодые женщины, которые сразу почувствовали доверие одна к другой, не могли не поговорить про нее.

– Айтолкын – впереди… – сказала Шынар, и главное было не в этих двух словах, а в том, как она их произнесла.

Улпан поддержала ее:

– Боже мой, до чего чванливая…

– А что? Она права, – лукаво улыбнулась Шынар. – Непокорную келин надо с самого начала обуздать, потом поздно будет.

– Кто тебе сказал, что я непокорная?

– Никто не говорил, но я тебя знаю, как будто в одном ауле родилась, в одном ауле выросла вместе с тобой.

– Я вижу… Мусреп-агай достаточно наплел про меня…

– Твой Мусреп-агай не даст и пылинке пятнать твою честь, не хуже – чем мою…

– Е-гей!.. А что ты все время своего повелителя называешь запросто по имени?

– Он сам так велел, я и привыкла.

Бывает, что скажешь мало, а узнаешь много. Улпан незаметно ущипнула Шынар за бедро; они хотели продолжить разговор, но неожиданно взглянули вперед, где ковыляла Айтолкын. Высокие каблуки на ее сапожках отогнулись назад и с каждым шагом отгибались все больше и больше.

Шынар припомнила:

– Кажется, есть песня… «Сапоги на каблуках, но следи за каждым шагом… Как оступишься – подпрыгнешь и на спину упадешь…»

– Я слышала… Но иногда поют не – «подпрыгнешь», а «подскочишь задом вверх».

Они чуть не расхохотались в голос. При первом знакомстве им понравилось еще и то, что они обе одинаково воспринимают Айтолкын, одинаково к ней относятся. Чтобы покончить с этим, Улпан еще спросила:

– Она – из какой-нибудь родовитой семьи?

– Что ты! Говорят, ханского рода…

Улпан высокомерно приподняла бровь.

Аул Есенея стоял в лощине между двумя озерами, которые по берегам заросли камышами. Впереди, там, где белели шесть или семь юрт, Улпан еще издали узнала свою – отау.

– Я чуть ноги не протянула… – пожаловалась Шынар. – Пока помогала ставить твою юрту, пока складывали постель…

– Погоди… – остановила ее Улпан.

В стороне, вдали от озер, были беспорядочно наставлены темные в зелени степи юрты, приметные своей неказистостью.

– А кто там живет?

Шынар нарочно принялась перечислять:

– Там живут твои скотники, чабаны, твои доярки, водовозы, истопники, табунщики…

– Говоришь – мои?

– Твои.

Улпан смолчала.

Ее родной аул не знал простого достатка, не то что – изобилия. Но каждая семья курлеутов имела свой скот и свою юрту, пусть не из белой, а из темной кошмы, но свою… Никто ни от кого не зависел, и Артыкбая, ее отца, уважали за былую удаль, былые заслуги. Не за богатство, а за спокойный и рассудительный ум. А эти юрты, сплошь в заплатах, – последнее прибежище нищих. Аул Есенея – знаменитого бия, батыра… Богача. Не лучше бы для сибанов, чтобы у них не было Есенея?.. Астагфирулла! Какие недобрые мысли лезут в голову – и в то время, когда она на пороге его дома… Но хоть и возбуждена была Улпан своим новым, непривычным положением, хоть – она это знала – и ждали ее впереди не одни радости, но и испытания, разница между аулами, белым и черным, бросилась ей в глаза с первых шагов по земле Есенея.

Возле большой юрты Есенея сидели в ожидании мужчины и женщины из аулов рода сибан.

Айтолкын – по-прежнему впереди, не дальше брошенного аркана, – низко склонилась перед белой юртой.

– Делай все, как я… – шепнула Улпан Шынар.

И – повернулась к старшим, опустилась на одно колено и первый свой низкий поклон отдала им, а не белой юрте, где ждал ее муж. Шынар сделала то же самое, но от смущения прикрыла лицо концом платка.

Один из джигитов уже собрался откинуть полог большой юрты, когда Айтолкын, чтобы все делалось лишь по ее распоряжению, приказала ему: