Кемаль Тахир - Глубокое ущелье Страница 23

Все затаили дыхание, ожидая, что она скажет.

— Отчего он разделся на таком холоде? Почему убит в спину? — Ревнивое материнское предчувствие понемногу вывело ее из оцепенения.— Почему, спрашиваю?

Не дождавшись ответа, женщины завыли. Слово за слово складывали плач по Демирджану:

— Ой, Демирджан! Ой, Демирджан!

— Надежда матери своей, Демирджан!

— Гордость огузов в бою, опора бея в делах!

— Стальная рука, Демирджан!

— Соколиный глаз, львиное сердце!..

Баджибей выпрямилась и громовым голосом, от которого умолкали даже самые отчаянные храбрецы, оборвала плакальщиц.

— Замолчите! Молчать, говорю! По тому, кто убит нагим, у нас не плачут. По тому, кто убит в спину, не плачут. Он уйдет неоплаканным... Только кровь взывает к отмщению!.. Не его это кровь, а отцовская!..

В ярости махнула она рукой крестьянину-греку, державшему ярмо.

— Вези к мечети, слышишь?! — И, держась за арбу, пошла следом.

Керим украдкой взглянул на свою мать. Сумерки сгладили черты ее лица, стерли цвета одежд. Баджибей вдруг стала неузнаваема. Никогда не видел он ее такой сильной, величественной и в то же время такой слабой и жалкой. Он не мог понять, как устояла она на ногах, почему не упала, не зарыдала, и испытывал перед этим чудом невольный страх.

Когда арба подъехала к мечети, Баджибей рванулась вперед и криком остановила волов. Она забыла, что сама приказала везти тело к мечети, и решила вернуться на Барабанную площадь. Еще немного, и она оттолкнула бы возницу, схватилась бы за ярмо, повернула арбу обратно. Но неожиданно спохватилась и приказала Кериму:

— Отвези, передай мулле Яхши! Нигде не задерживайся, жди меня! И запомни, сегодня особый день, не похожий на другие!

Женщины снова заплакали. Она обернулась к ним и, прижав кулаки к груди, крикнула:

— Перестаньте скулить! Разыщите-ка лучше мужчин Эртогрулова удела, этих трусов, бросьте им под ноги сабли. Кулаками в спину вытолкайте на улицу. Пусть оторвут задницы от своих теплых очагов! Плюньте им в лицо!

Женщины с воплем разбежались.

Баджибей решительным шагом направилась к Барабанной площади. Сама того не замечая, она почти бежала, будто боялась не успеть. Площадь, где играли веселые свадьбы, созывались собрания ахи, где воины решали судьбу удела, была пуста. Рядом с помостом стоял покрытый чехлом огромный барабан из верблюжьей кожи, созывавший жителей Сёгюта.

Баджибей схватила колотушку и с отчаянием заколотила в барабан.

— Дан-дан-дан! Дан-дан!.. Дан-дан-дан! Дан-дан!..

Она высоко поднимала колотушку, привставала на цыпочки и изо всей силы била в глухо рокотавший барабан, нагоняя ужас на всю округу. Лишь выбившись из сил, Баджибей поняла, что отбивала сигнал боевой тревоги, а не собрания. Осторожно опустив на землю колотушку, сгорбилась, испуганно огляделась и виновато отошла в сторону. Но тут же выпрямилась. Смертная боль, терзавшая ее душу, вдруг обернулась страшным гневом, сначала против болезни, что изводила Эртогрул-бея,— из-за нее в уделе не на кого было положиться, а затем против сына Керима — будто он один был виноват в смерти Демирджана, в отчаянии, которое охватило ее. Сжав кулаки, она повернула к дому.

Керим не обратил внимания на сигнал барабана, не понял, отчего, схватив оружие, люди бегут по улицам.

Выполняя наказ матери, он шел домой. В сердце его ныла глубокая рана. Голова гудела. Губы повторяли последние слова учителя, муллы Яхши, он прошептал их у Керима над самым ухом:

«Единственный щит от меча смерти, сын мой,— терпение!.. Терпение... и смирение...»

Увидев людские тени у источника, Керим опустил голову. Хотел было свернуть, но свернуть было некуда. Керим не желал выслушивать утешения, говорить в ответ бессмысленные слова. Он прибавил шагу. Наглый мужской голос был незнаком. Голос женщины он знал, но лень было додумывать, кому он принадлежит.

— Оставь кувшин! Напьешься из источника.

— Гяурка ты, что ли? Неужто идешь против Хасана и Хусейна? Мы жаждем от рождения и имеем позволение пить из любого источника!

— Ступай по своим делам, отец дервиш.— Голос девушки дрожал от страха.— Наш бей болен, ждет, когда принесу воду. Здесь его вода.

— Вода бея и вода бедняка — все та же вода. Остудить горячее сердце бедняка — доброе дело.

Заметив Керима, младшая дочь Осман-бея Фатьма с криком бросилась домой, а дочь оружничего Каплана Чавуша Аслыхан обрадовалась, будто перед нею возник сам Хызыр.

— Помоги, Керим Челеби! На помощь! Скорей сюда!

Верзила, вырывавший из рук Аслыхан кувшин, был вожаком только что пришедших в Сёгют дервишей-голышей.

По сузившимся глазам и перекошенному рту нетрудно было догадаться, что он наглотался опиума.

Старейшина ахи Хасан-эфенди по обычаю отправил его поклониться бею, но Орхан-бей принял только маленького голыша, который пришел вместе с великаном, а одуревшему от опиума вожаку отказал: «Завтра придешь».

— Что тут у вас? — неохотно спросил Керим.

Великан подозрительно оглядел его с ног до головы и решил, что парень, одетый, как мулла, и увешанный оружием, простой носильщик.

— Гяурка, что ли, девка-то? — нагло спросил он, видно не принимая Керима за человека.— Неверная рабыня, что ли?

— Правоверная... неверная, чего тебе надо?

— Не кипятись, приятель! Сердитым от меня достаться может. Не будь она неверной рабыней... Что ей делать вечером у источника?

Услышав, что ее называют неверной рабыней, Аслыхан разозлилась. Она была уверена в Кериме и изо всей силы рванула кувшин.

— Оставь ее кувшин! Пей воду из источника. Ты человек чужой. Не накликал бы беды на свою голову! Оставь, говорю!

— Ишь ты! Может, крошка твоя полюбовница, мальчик?

Керим не дал ему договорить. В воздухе просвистел бич — тот самый бич, которым его покойный отец укрощал чересчур строптивых коней, а в бою, случалось, и всадника выбивал из седла.

Голышу-великану в первый миг показалось, что острая, как бритва, сабля отсекла ему руку, которой он держался за кувшин.

С диким воем закрутился он на месте.

Аслыхан оторопела, не зная, что ей делать. Керим, топнув ногой, прикрикнул на нее:

— Еще смотрит! Убирайся! Нечего шляться вечером за водой. Убирайся, говорят!

Аслыхан нагнулась за кувшином и вдруг вскрикнула:

— Ой!.. Берегись, Керим!

Керим невольно пригнулся и отскочил. Тяжелый палаш со свистом пролетел у него над головой. «Нет, верзила не шутит, а разит насмерть, будто перед ним гяур!» Гнев захлестнул его, не ожидая нового нападения, он пустил в ход сплетенный из бычьих жил кнут.

Бич со свистом разрезал воздух и опускался на голое тело великана, при каждом ударе, как ножом, рассекая кожу. Дервиш глаз не мог открыть и после четвертого удара решил, что ему пришел конец. Катаясь по земле, он пытался увернуться от сыпавшихся на него ударов кнута, освободиться от обвивавших его тело раскаленных железных прутьев и во все горло вопил:

— Смерть моя пришла, джигит! Смерть! Хватит! Лежачего не бьют. Хватит!

Керим не заметил, что голыш уже давно бросил кинжал, и бил с остервенением, по всем правилам, которым научил его отец, бил, как будто перед ним был не человек, а взбесившийся зверь.

— Оставь кинжал! Брось, не то прикончу!

Он и в самом деле прикончил бы голыша, если бы не появились конюший Эртогрул-бея Дели Балта и маленький кривобокий дервиш. В руке у Дели Балта была палка, вырезанная из кизила,— ею по законам шариата на площади наказывали провинившихся.

— Что такое, Керим Челеби? — подбегая, спросил он.— Оставь его, помилуй! Еще подохнет. Остановись же! Что натворил этот безмозглый медведь?

Керим опустил бич. Он был рад конюшему — иначе не остановился бы.

Кривобокий голыш склонился над катавшимся по земле товарищем.

— Что стряслось, Пир Эльван? Что ты опять натворил, дурень?

— Ох, это ты, Кёль Дервиш? Конец мне! — Он вскочил.— Пропал мой глаз. Выбил мне глаз сёгютский мулла. Конец!

— Радуйся, что только одним глазом отделался.

Дели Балта собирал оружие.

— Спрашиваю Аслыхан, что случилось, эй, Аслыхан, тебе говорю! Ну погоди, стрекоза, переломает отец тебе косточки...

— Обнаглел совсем этот пес,— заикалась Аслыхан.— Не приди Керим-ага... В спину ему бросил кинжал, подлец, вот этот вот.

— Прочь, девка! Еще болтает!.. Я тебя!.. Раздавлю!..— Конюший передал оружие Кериму.— Живи долго, Керим Челеби. Как я услышал, голову потерял. Горе-то какое. Ах, какое горе! И всему виной миролюбие, Челеби. Пока каждый месяц не станем в набег ходить да гяуров саблей не утихомирим...

— Пропал глаз. Погубил ты джигита, сёгютский мулла.

— Молчать! Молчать, говорю! — набросился Дели Балта на стонущего великана.— Чтоб ты сдох, дубина! Так тебе и надо, раз не слушаешь совета. Что я тебе говорил? Здесь у нас пьяным на улицу не выходят и срамными делами не занимаются. Говорил ведь: иди спокойно, ни к кому не приставай. Пьяную храбрость свою не показывай. И на кого же ты налетел, бродяга? Сам того не зная, на самого Азраила налетел. Пристал к человеку, который потерял брата, великого, как гора. Как еще он тебя в живых оставил, понять не могу. Я места себе не нахожу, убиваюсь по Демирджану, а его, Керима Челеби, и новее ничем не утешишь. Тихо! Не ори, ничего с тобой не случилось. Кнут Рюстема Пехливана сделает из тебя человека. Скотину и ту в божеский вид приводит, а тебя и подавно!