Кемаль Тахир - Глубокое ущелье Страница 24

Он обернулся к маленькому дервишу и без злобы, по-дружески спросил:

— Есть у вас наготове мазь из розы, Кёль Дервиш? Говорят, ваше снадобье почище лекарства Локмана раны заживляет.

— Есть, благодарение аллаху, Дели Балта... Чистейшая алеппская мазь. Против нее змеиный яд ничего не стоит...

— Ах, чтоб тебя, Кёль Дервиш! Недаром говорят: шкуру убитой собаки неси к хозяину. Забирай его! Тащи за хвост и молись богу за людей Сёгюта. Позор-то какой — выхватить у девки из рук кувшин! Где это видано? Если у вас все дервиши таковы, плюнуть им в лицо остается, раз не знают обычая.

Керим рассеянно слушал их разговор. И вдруг испугался: чего доброго, еще пожалеет Дели Балта бесстыжего дервиша, незаметно отошел в сторонку и скрылся в темноте.

Двор их дома после смерти Демирджана показался ему чужим и пустынным, словно годами не ступала на него нога человека. Брат, правда, бывал здесь редко. Все коней пас, так и жил на горных лугах, бедняга. Кериму вдруг захотелось взять в руки саз и сложить плач по Демирджану. При этой мысли он ускорил шаги, но, увидев свет на кухне, замер. Значит, мать уже дома. Не думая о том, что она ему скажет, Керим медленно направился к кухне. «Она ведь женщина, хоть и зовут ее все Баджибей. Злилась, наверное, на кухне в угол, плачет!»

Сыновья предводительницы сёгютских женщин не знали горькой сиротской доли и были этим обязаны храброй своей матери Девлет-хатун.

Так почему же она показалась ему такой беспомощной, когда шла за арбой? Он снова остановился, не зная, что делать, как подойти к матери. «Поцелую ей руку»,— решил он. Вот уж много лет он не обнимал ее, не целовал материнской руки. Не было такого обычая в доме Рюстема Пехливана: Девлет-хатун терпеть не могла всяких нежностей.

Войдя в кухню, он увидел у очага разломанный в щепы саз и в испуге закрыл рот рукой.

Мать сидела на корточках у огня. Не обернувшись, спросила:

— Пришел?

— Что, что с моим сазом?

Бросив бич, Керим поспешил снять с плеча оружие и тут увидел, что в очаге горят его книги. Он покачнулся, будто его ударили по голове.

— Постой, мать! Не в своем ты уме, что ли?

Как тяжело было ему собрать эти книги — одни он обменял на призы, когда-то полученные за победу в борьбе и на скачках, другие купил на скопленные монеты, дарованные за молитвы или за найденные птичьи яйца. В здешних краях книг не было. Он доставал их с трудом у старейшин ахи, у беев и кадиев, у бродячих торговцев — по одной книге в год, а то и в два.

Баджибей продолжала спокойно разрывать книжные листы и бросать их в огонь.

— Остановись, говорю! — в отчаянии крикнул Керим.— Книги, что ли, сына твоего убили?

— Не бывать отныне в этом доме книгам! Не бренчать сазу! — Она вскочила и швырнула в огонь все вместе с остатками саза.

Сёгютские женщины, даже в богатых семьях, давно не решались выкидывать ни одной сломанной вещи, если можно было ее на что-нибудь обменять, а вдовы, вроде Баджибей, и вовсе делались скрягами.

И если Баджибей бросила в огонь саз и книги, даже не подумав о том, что за вырученные на них деньги можно заткнуть большую прореху в хозяйстве, это значило, что она решилась на все. Вытерев руки о подол, будто они испачканы в липкой грязи, она, как гора, нависла над оробевшим сыном.

— И запомни: с этого вечера ты больше не мулла.— Она подбородком указала на воинские одежды, разложенные на циновке.— Возьмешь саблю брата. Брат не успел отомстить инегёльцам за кровь отца. Отомстишь ты.

Гибель книг и саза для Керима была так же тяжела, как и гибель брата. Потеряв голову, стоял он не шевелясь, не дыша.

— Ты найдешь и прикончишь кровника, злодейски убившего Демирджана! Мулла не поддержит огонь в очаге Рюстема Пехливана. Не умри твой брат, я скрепя сердце еще бы смирилась. Сказала бы: «Нет у меня сына, кроме Демирджана». Теперь — конец! Не бывать тебе муллой. Отныне звать тебя не Керим Челеби, а Керим Джан. А ну, сынок, Керим Джан, сними-ка с себя эту дрянь.

— Нельзя, мать! Никак нельзя. Ноги целовать твои буду, ох, Баджибей! Столько лет я трудился. Шейх Эдебали обещал взять меня к себе. Этакого счастья и султанскому сыну не видать. Не поймешь ты, мама. Скажи «умри!» — умру, но пути моего не пресекай!

Баджибей смерила его полным презрения взглядом, будто перед нею было самое мерзкое создание на свете. Отвращение колыхалось в ее прищуренных, гневных глазах.

— Не могу я, мама! Да и не справлюсь с оружием. Сил не хватит на саблю!

— Испугался гяурской сабли? Струсил прежде, чем услышал свист стрелы! — Она двинулась с места, взяла в руки бич. Керима передернуло. Все его детство прошло в страхе перед этим бичом. Баджибей никогда не била его, но от этого страх не делался меньше. Детям казалось, что бич заколдован и когда-нибудь опустится на их головы со змеиным свистом сам по себе.

Баджибей щелкнула бичом по земле.

— Раздевайся, Керим Джан! Или возьмешь оружие как мужчина, или смерть тебе здесь. Раздевайся, раздевайся, говорю! — Не замечая, что Керим оцепенел при виде бича, как кролик перед удавом, Баджибей решила, что он все еще противится, и, будто не сын он ей, да и вообще не живое существо, а камень, вытянула его бичом но спине.

— Раздевайся, мерзавец! На Барабанной площади мужчины решают, как отплатить за кровь твоего брата. Раздевайся!

При первом ударе Керим упал на колени. Жгучая боль, точно нож, рассекла его сердце. При втором — конец бича, казалось, снес ему щеку.

— Раздевайся, говорю, трус! Раздевайся!

Баджибей била размеренно, словно показывая кому-то, как нужно пользоваться бичом, и с каждым ударом становилась спокойнее. И от этого еще больший ужас охватывал Керима. Он попытался представить себе, чем все это может кончиться. В какой-то миг решил было выскочить во двор, найти убежище у Эртогрул-бея, но вспомнил, что болезнь и старость — ему уже было за девяносто — давно лишили всех в Сёгюте надежды на его защиту.

Бич, зацепив одну из заплат, разорвал старое джуббе сверху донизу, и Керим вдруг решил: раз джуббе порвано, муллой ему не бывать и сопротивляться бесполезно. Ему захотелось упасть на землю, заплакать в голос, но он только поднял руку и попросил, как ребенок:

— Хватит! Не бей! Постой!

Баджибей застыла, подняв бич, словно опасалась предательства.

— Раздевайся,— снова приказала она.— Скорее, скорее!

Керим никак не мог снять разорванное джуббе.

Баджибей, с трудом сдерживая желание помочь ему, опустила бич, убрала его за спину, будто прятала нечто гадкое. Лицо ее — застывшая маска — понемногу оттаяло, смягчилось. Она провела рукой по глазам. Вынесла к дверям кривую саблю, колчан, налучье, крест-накрест перетянула грудь, как делали все сестры Рума, перед тем как стрелять из лука. Приготовилась идти на сходку.

Не обращая внимания на кровоточащую щеку, Керим надел старую боевую одежду Демирджана, перепоясался саблей. Он больше не жалел мать и не сердился на нее, словно никогда и не учился грамоте, никогда не брал в руки саза. Умри он и начни жить заново — не изменился бы он больше, чем за этот миг. Кухня, в которой он родился и вырос, женщина, которая возилась с оружием в дверях, показались ему чужими, будто он видел их впервые в жизни. Боевая одежда была ему немного велика и, казалось, не прикрывала наготы, точно вытканная из стекла. С тоской подумал он о том, как покажется людям без джуббе.

Размотал чалму и, заматывая ее снова на манер воинов, не удержался, беззвучно заплакал. Мать скомандовала:

— Пошли!

Керим задержался на мгновение и неуверенно, словно его подталкивали в спину, вышел во двор. На душе было пусто. Он шел, ощущая при каждом шаге невыносимую тяжесть этой пустоты.

Вокруг Барабанной площади горели костры, а по обеим сторонам помоста для старейшин — два широких медных таза, наполненных углями и нефтью. Легкий ветерок свивал черные нити дыма в жгуты.

Керим переходил из тени в тень, чтобы не привлекать внимания. Остановился под деревом. Щека болела. Страх сковывал сердце.

Давно не помнили в Сёгюте ни войны, ни вражеского налета, сходки на Барабанной площади стали редкостью. И сегодня детвора веселилась, как на свадьбе,— мальчишки и девчонки с криками носились взад-вперед, не обращая внимания на злые окрики старших. Керим не бывал на площади с тех пор, как решил стать муллой. Может, поэтому он чувствовал себя здесь таким чужим.

Когда на площади показался мулла Яхши, Керим присел за толстым стволом дерева. Что скажет он учителю при встрече — ведь рано или поздно они встретятся? При этой мысли слезы выступили у него на глазах. Он с ненавистью глянул на мать.

Сестры Рума сидели слева от помоста, выставив вперед одно колено. Баджибей, как палку, держала в правой руке распущенный лук, а левую положила на рукоять кинжала. Лицо ее было мрачным, неподвижный взгляд устремлен в землю. Сын, который был новичком на площади и поэтому не знал своего места в строю, ее вовсе не занимал. Во всех странах мира, правоверных и гяурских, даже в краю диких френков все мужчины, имеющие право носить оружие, в четырнадцать лет считались взрослыми и занимали место в отряде своего отца или старшего брата. А ведь Кериму уже стукнуло шестнадцать!