Олег Фурсин - Калигула Страница 23

Камень, казалось, зазвенел от возмущения. Слетела деревянная крышка с одного из греющихся сосудов. Вырвался клубами пар, зашипел тревожно. Ахнула Лелия, подавилась собственным криком.

А философ глядел в расширенные зрачки Друзиллы. Вскинув голову, стояла девушка. Дыхание сбилось, зачастило вдруг, высоко вздымая грудь, рот приоткрыт. Вот уж в эти мгновения никто не усомнился бы, что перед ним — женщина! Ни длина волос, ни претекста уже ничего не скрывали!

Тяжело вздохнул бродячий философ, опоминаясь. Придержал Калигулу, рвущегося в бой, за рукав. Сказал коротко:

— Не надо! Я — друг!

И как-то сразу поверилось. Ясно, что друг, иначе и быть не может…

— Лелия, — весьма сурово заговорил с хозяйкою грек. Стало понятно в это мгновение, глядя на нее, кто кому подчиняется на самом деле. — Пекарь должен был доставить хлеба спозаранку. Но его нет, да нет и мальчика, что у него на посылках. Можно предположить, что один все еще выводит имена своих клиентов на тесте, другой терзает осла, что крутит жернова, заставляя его шевелиться быстрей. Но что-то подсказывает мне, что это не так. Если сюда придут по доносу пекаря, будь убедительна. Я с вечера был пьян, да с вечера и исчез куда-то. Мне положено выслеживать и вынюхивать, мне искать надо. Они не удивятся. Главное — тут меня не было, запомни! А куда делись старик с детьми, ты не ведаешь, тебе некогда следить за теми, кого кормишь, заплатить они заплатили, а чего еще надо? Хватает забот с горшками! Вот за ними-то точно присматриваешь, это тебе и интересно!

Быстрыми шагами грек вышел из термополы, через неприметную боковую дверь, увлекая за собой Калигулу. Друзилла с Мемфием поспешили вслед…

Пройдя через внутренние комнаты, вышли на улицу за термополой. Вовсе не на ту, где оставили Мальчика. А он в это время выдал свое громкое: «Иа!», видимо, заждался хозяев. Потерял терпение. Или хотел настоять на кормежке; в конце концов, в этой поездке работал он один. А еда доставалась куда реже, чем хозяевам. Мог мул возмутиться? Мемфий засуетился — бежать к питомцу.

— В следующий раз, раб, — с неудовольствием отметил грек, обращаясь к Мемфию, — будучи разыскиваем, веди себя умней. Почему бы не сходить на городскую площадь или в термы, где каждый на виду? Почему бы не покричать о себе в общественном месте самому, громко и вслух, как эта помесь кобылы с ослом? Ты не на много умней, я погляжу…

Оскорбленный в лучших чувствах Мемфий не нашел ответа.

А грек отметил:

— Не так вы важны, чтоб поднимать лишний шум. Ну, развернули бы с дороги, на горе матери. У самого ее дома, чтоб больней. Ехали вы издалека, обидно же возвращаться. А там, по пути домой, мало ли что могло приключиться? Разбои и грабежи всех касаются, вас тоже. А коли вы сами, да в самое пекло…

Мемфий вовсе лишился красок в лице. Вся злобная мелочность Тиберия (он знал толк в мстительных мелочах, этот старик!) высветилась в словах грека. Калигула помянул Юпитера…

Друзилла молчала. Только что, пройдя сквозь внутренние помещения дома, она увидела ложе хозяйки. Что-то толкнуло ее в грудь, странное чувство. Она поняла, что это ложе для двоих. И хозяйка термополы провела ночь в объятиях грека. Девушка знала, что это так, хотя никаких доводов привести бы в пользу подобного знания не могла. А главное — знание это причинило ей боль. Почему? Именно это старалась понять Друзилла. Ответа не находилось, а неприятное, саднящее чувство в груди оставалось. Оно отвлекало ее от грозящей им всем опасности, четко обрисованной греком в нескольких словах.

Между тем философ двинулся в путь, жестом показав, что следует идти за ним. Они подчинились. Улица, по которой шли, была скорее каким-то коридором, пространством между домами. Дверь в дверь. С трудом можно было идти рядом вдвоем. Они и шли по одному — грек впереди, за ним Мемфий, потом Калигула. Замыкала цепочку Друзилла.

«По возрастающей степени ценности идем, — рассуждал Калигула. — Никчемный грек, соглядатай Тиберия, один из множества, потом верный раб… Я… Я-то кто? Ну, в конце концов, возможный наследник. Почему бы и нет? Старик не терпит братьев, а меня как раз терпит. И Друзилла! Та, что дороже всех мне». Эта мысль заставила биться сердце чуть сильней, а ведь, казалось, это невозможно. Опасность и без того учащала ритм, сердце уже стучало в самих ушах. «Как мне надоели эти люди! Какое множество пытается встать между мною и ней, как будто имеют хоть какое-то право. Какой-нибудь гладиатор или вот этот грек, ладно… их еще можно устранить с пути, это легко. А муж, которого ищет ей Тиберий? Или тот, на которого сама Друзилла посмотрит с любовью, ведь это возможно, правда? И что? Растерзать его? Вырвать глаза, нет, даже сердце вырезать из груди, я бы мог! Только в Риме ведь есть закон, и как бы не был этот закон подчинен, и сколько бы не было обходных путей вокруг него, но приходится знать меру…»

Он сосредоточился на том, что было решаемо. Грек, бродячий философ, не нравился ему. И вообще, и в частности. И частность эта была — отношение к Друзилле. Грек позволил себе откровенные восхищенные взгляды, речи его тоже не отличались скромностью!

Улица, или, вернее, застенок между домами, была нескончаемой. Она вилась, казалось, вдоль всего города. Но зато была достаточно пустынна. Всего пару раз встретились им прохожие в ранний этот час. Похоже, в этом пространстве не принято было глядеть друг другу в глаза, узнавание тоже не было обязательным условием. Крепко пахнущий вчерашним кабацким весельем морячок, раб с корзиной хлебов, клиент с ворохом пергаментов в руке…. Все они проскальзывали мимо, стараясь не задеть в тесноте, не поднимая глаз. Или, быть может, достало им краткого мгновения встречи глазами с греком, после которого торопились они мимо, подальше от возможной беды.

Вышли куда-то за город, в конце концов, и двинулись мимо виноградников. Где-то вдали был слышан прибой, море колотилось в берега. А тут, в виноградниках, кружил голову запах множества цветов. Восхищенная Друзилла попыталась задержаться. Ей хотелось надышаться, утонуть в море ароматов. Но грек, улыбаясь, слегка подтолкнул ее в спину, чтобы продолжила девушка дорогу. Он сказал ей:

— Спроси-ка у матери своей прошлогоднего вина со здешних виноградников. Нальют его в чашу, не позволяй разбавлять. Дай ему согреться. Даже на солнце, совсем недолго. Вино вбирает в себя все, чем дышит округа. Там будут все цветы. И все небо, и солнце, и запах моря. Ты не веришь? Разве я успел тебя обмануть хоть раз?

Ей захотелось сказать в ответ: «Да. Ты был с этой женщиной, Лелией, ночью».

Но нелепость подобного ответа была очевидна ей. И она засмеялась, не заботясь о том, как ее поймут. Громко засмеялась, от души. Заслужив неодобрительный взгляд Калигулы. Ему хватило для страданий и воспоминания о том, как ласково грек подтолкнул сестру рукой. Словно он имел на это право, безродный нищий! И она еще смеется, негодница!

Шли довольно долго для людей, непривычных к пешим прогулкам. Очевидно было, что идут окольными путями, в стороне от исхоженных троп. Поднимался, крепчал зной. Солнце стало жечь открытые лица. Белым видением возникла вилла на берегу моря. Лазурь неба и вод. Зелень листвы дерев и виноградников. Пение цикад…

Стена, что должна была быть преградой для всех, оказалась весьма доступной. Грек подвел их к ограде, просто отодвинул ветви куста. Отверстие, что открылось за зеленью, было не очень большим. Но вполне достаточным, чтобы попасть вовнутрь. Согнуться немного, пропихнуть плечи.

И все! Они дома, у матери, и никто, кроме них, еще не знает об этом!

— Идите за мной. Я знаю, куда идти.

Грек хмурил брови, озирался.

— И откуда же ведомо тебе это? — Калигула не скрывал негодования. — Если ты не вор, не грабитель, то почему ты это знаешь? Я вижу, жизнь и достояние моей матери в опасности, и надо бы уже звать на помощь!

Грек усмехнулся ему в лицо.

— Жизнь и достояние матери твоей и впрямь в опасности, да не от меня они исходят, юноша. Есть люди в государстве, кому они куда нужнее. Неужели так ты глуп, что не знаешь? Или не хочешь знать?

И, поскольку Калигула промолчал, давясь злостью, грек посчитал необходимым объяснить.

— Агриппина, в отличие от тебя, юноша, нашла меня достойным продолжить занятия мои прежние здесь. Годы молодости моей прошли в изучении свитков, что сложены до самых потолков. Кому и заниматься греческим наследием, как не греку? А то, что служил и служу Тиберию, ей неведомо. Или ведомо, но что прикажешь с этим делать? Куда приятней ей видеть лицо человека мыслящего, которому тюремщиком быть в тягость. Чем того, которого пришлют взамен; кто рад будет притеснять женщину, она же и без того в беде…

Грек не стал ждать ответа, развернулся, деловито двинулся в дом через боковую, неприметную дверь, оказавшуюся незапертой. И, подчиняясь воле этого странного человека, они пошли вслед за ним. Через ряд покоев с бесчисленными свитками на греческом.