Олег Фурсин - Калигула Страница 24

Грек не стал ждать ответа, развернулся, деловито двинулся в дом через боковую, неприметную дверь, оказавшуюся незапертой. И, подчиняясь воле этого странного человека, они пошли вслед за ним. Через ряд покоев с бесчисленными свитками на греческом.

Калигула задержался возле одной из полок. Скромного знания греческого хватило, чтобы понять — Софокл, Эврипил и Эсхил приветствуют его в доме матери. Из римских авторов был тут Тит Ливий[92], с его «Историей». История Рима от самого основания города; число свитков огромно, наверное, полная книга…

Большего юноша не успел рассмотреть, хоть и загорелись глаза его от восторга и желания обладать. Дядя, Клавдий, он бы мигом разобрался в ценности всего этого пергаментного богатства. Уж он-то знал бы цену каждого свитка, каждого листа, и поделился бы с Калигулой знанием, дядя, он совсем не жадный.

Клавдий звал себя лишь скромным учеником великого историка, Тита Ливия. Это дядя-то! Именно Тит Ливий посоветовал дяде когда-то заняться этрусками, и историей Карфагена он же Клавдия заинтересовал. Сам Октавиан Август считал Тита Ливия другом, равным себе в жизни; а по учености превосходящим многократно. Вот бы с кем поговорить, что там бродячий грек-наглец, неуч!

— Поторопись, защитник, — сказал ему грек. — Не хватало еще столкнуться мне лоб в лоб со слугами, да во главе вашего отряда. Не место мне там, куда я вас направлю, поведешь своих ты. И без того, как начнут думать, как вы сюда попали, обо мне вспомнят непременно. Надо бы позаботиться придумать историю, не хуже гомеровской[93]…

В нескольких словах он поведал хмурившемуся Калигуле, куда идти. И развернулся к Друзилле.

— Прощай, красивая, — сказал он вмиг зардевшейся от этого слова девушке. — Мне и впрямь не место там, где пребываешь ты. Жаль, конечно, но стоит ли быть философом, пусть и бродячим, да не знать жизни, и злиться на то, что она такая, как есть. Пожалуй, хватит с меня и того, что ты есть в этой самой жизни. Буду помнить и радоваться…

Он ушел, а Друзилла продолжала стоять, всем существом своим противясь разлуке. Ей хотелось броситься вслед, что-то сказать, такое большое, важное, уговорить остаться!

Резко дернул ее за руку и потащил за собою брат. Он был красен от гнева, сыпал злыми словами, но девушка его не слышала. Впервые в жизни ей было все равно, что говорит и делает нежно любимый Гай…

Она не увидела ничего из того, что они прошли, пробежали бегом. Ни перистиля с бассейном по центру, ни десятков бронзовых и мраморных статуй. Шла, как во сне, погруженная в мысли и чувства, что были ей внове.

Но там, у края бассейна, на мраморной скамье все же разглядела она фигуру матери в белом, услышала ее крик!

Мгновение спустя обнимала и целовала их мать, не помня себя, и не хватало матери рук для объятий, и губ для поцелуев. И это тоже было впервые в ее, Друзиллы, недолгой жизни!

На крики и шум прибежал старший брат, они с Калигулой обнялись по-братски, и такого тоже ведь еще не бывало раньше…

А через день их блаженного пребывания в гостях у матери случилась и первая ссора между Друзиллой и Гаем.

Бродячий греческий философ был выдворен Агриппиною из дома. Ясно, по чьему наущению?! В беседе, состоявшейся между Гаем и магистратом, посетившим опальный дом, Гай не преминул отметить роль философа в их счастливо завершившемся путешествии. Калигула подчеркнул, что без него они никогда не добрались бы до матери. Похоже, неприятности ждали философа со всех сторон: он терял кров над головой, свои драгоценные свитки, его ждал гнев вышестоящих лиц, возможно, он терял и свою термополу, и объятия Лелии…

— Но почему, Гай, — кричала разгневанная Друзилла. — Почему? Он помог нам, он не сделал мне зла! Когда бы он остался рядом, просил моего внимания… или любви…

Друзилла споткнулась на слове, покраснела, впрочем, справилась, и продолжала:

— Он ничего не просил! Он помог нам, он, может быть, нас спас, а ты предал его! Ты лишил его всего, что у него было! Почему? Зачем?

— Этого мало? Он посмел говорить тебе о любви, безродный выкидыш площадей и улиц! Он называл тебя красивой, касался тебя рукой, как только я не убил его на месте и сразу! В следующий раз я сделаю это!!!

— Остерегись в следующий раз попадаться ему под руку, — язвительно ответствовала сестра. — Видела я, как он от тебя, как от мухи, отмахнулся там, в термополе. Надо бы ему тебя оставить в той беде, которую ты заслужил!

Так пролегла первая трещина в их доселе нерушимой дружбе. Суждено было Друзилле понять, что не потерпит Гай каждого любящего ее рядом, кроме себя самого. Впервые это понимание пришло к ней сейчас, но пришлось ей, бедной, не раз еще в этом убедиться…

Но не в этом было самое страшное. Год консульства Квинта Фуфия Гемина и Луция Рубеллия Гемина оказался более чем несчастным для семьи Германика. Лавина невзгод обрушилась и погребла под собою многих.

Агриппину Старшую. Она была объявлена врагом государства. Сослана Тиберием на Пандатерию, дальний одинокий остров в окружении многих вод. Ее везли туда в закрытых носилках, просто зашитых наглухо, дабы не могла она общаться ни с кем. Кентурион, оторвавший ее от статуи деда, Августа, выбил женщине глаз; она не должна была жаловаться на это…

Нерона Цезаря. Он был объявлен врагом государства. Он был обвинен в разврате. Он разделил с матерью место ссылки. И способ отправки: он тоже ехал в зашитых наглухо носилках. Никто не должен был слышать рыдания его. Рыдания молодого человека, брошенного в каменный мешок на острове среди многих вод; далеко-далеко от Рима, властелином которого он мечтал быть. Он понимал, что уже не вернется…

Ливию Августу. Прабабушка, бывшая единственным спасением семьи, ее оплотом, была призвана смертью. Она говорила правду: устала. Она утверждала, что стоит на дороге у сына и его сотоварища Сеяна. Что держит одного на Капри, другого в пределах положенного по должности. А стоит ей уйти, все изменится. Так и вышло. Прямая в речах и поступках бабушка не солгала.

Тиберий, сын, обокрал ее. Сын присвоил принадлежащие ей деньги, завещанные ею другим. Сын запретил сенату воздать ей какие бы то ни было почести…

Прабабушку хоронил внук. На Калигулу возложил Тиберий организацию похорон. И в этом было еще одно посмертное оскорбление матери от Тиберия: так ничтожна была в его глазах ее смерть, что никто более несовершеннолетнего правнука и похоронить-то ее не мог!

Вот так и получилось, что к исходу года оказались вдали, недостижимы друг другу мать с сыном, брат с братом и сестрою, прабабушка со своим многочисленным потомством. Где повезло Тиберию, где и он сам хорошо позаботился о том, чтоб так оно и было. А ропот и недовольство Рима, поначалу громкие, со временем стихли. Они имеют такую особенность, когда предмет страсти далек…

Глава 7. Цирк

Я римлянин, ибо я в Риме и Рим во мне!

Юноша высокого роста, с бледным, бескровным лицом, на котором впалые глаза обведены были почти коричневого оттенка кожей, словно их обладатель не спал с неделю, пробирался сквозь толпу. Многие сосредотачивали на нем свои взоры и внимание. Не удивительно, впрочем, для сегодняшнего дня. А день был праздничный, сентябрьский день Римских игр, первый день, посвященный конским бегам. Юноша же был одет соответственно — как их непосредственный участник. Поверх зеленого цвета туники туловище его было обмотано ремнями, чтобы защитить тело от ударов и не оставалось торчащего куска одежды, на котором можно было бы повиснуть. В руке его был бич, а у пояса висел кривой нож; он предназначался для обрезания вожжей в случае нежелательного падения. На голове возницы была гладкая кожаная шапка, закрывавшая щеки и лоб. Люди в толпе оборачивались вслед ему не потому, что узнавали. Скорей оттого, что как раз не знали его в лицо многие. Имя юноши было отнюдь не Скорп, не Диоклет и даже не Феликс, этих тут как раз знали прекрасно. Рим любил своих героев, своих возниц.

Ристалище, называемое Circus maximus[94], между Палатином и Авентином, было любимейшим местом римлян. Толпа, в сей ранний час подпиравшая собой строение, выстроилась здесь с ночи. Шли горячие споры, заключались пари.

Калигула, а это именно он, одетый, как полагалось вознице, пробираясь сквозь толпу, слышал обрывки разговоров:

— Говорю я тебе, Регул, я знаю, за кем сегодняшние заезды будут… Я вчера не пожалел своих ассов, а сегодня буду богат, коли найду дурака со мной поспорить…

— Ты, Домиций, и денег своих не пожалел, на что же это? Ты же удавишься за денежку, кто этого не знает?

— Ну, ты шути, да не перегибай палку… Ты бы не побоялся бы сходить в Субуру для гаданий?

— Там, в этом квартале, ауспиций не проводят, кажется? Там все больше гадают о твоем кошельке, как бы найти слабое место, да и хвать его, а потом ищи-свищи… Теперь ясно, где ты денежки-то потерял, при чем тут бега, непонятно только?! Ты, растяпа, наши тессеры[95] не потеряй, как бы нам без игр не остаться…