Роберт Най - Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений Страница 23

Может, и мистеру Шекспиру тоже вдобавок приятно было, что обрюхатить меня не страшно.

Про это, правда, он ни слова не сказал.

Говорил только, какая тут особенная свобода, какая воля, в сравненье с обыкновенными сношениями мужчины с женщиной, и как, мол, ему хорошо.

Без меры — любимое его словцо.

Еще, он говорил, особенная сладость для него в этом деянье та, что оно запретно.

В запретных деяньях с темным смыслом великая была прелесть для моего супруга мистера Шекспира.

Даже сама не знаю — и почему такое.

Помню, ночью как-то рассказывал он мне о древних чародеях, катарах, не то болгарах, каких другие люди звали Совершенными, так вот они, он мне сказал, особенно любили делать то самое, что делали мы с ним.

Не нравились мне такие речи.

Честно скажу, я почти и не слушала, что он болтал.

И даже мне сдавалось, что мистеру Шекспиру хотелось эту свою погоню за бессмыслием чуть ни до дьявольщины довести.

А я такое ненавидела и ненавижу.

Теперь скажу — я такое отрицаю.

То, что мы делали, я так скажу, чародейством и не пахло.

Что делали, то делали: мне так нравилось, и всё.

Только я хотела, чтоб он со мной это делал, а не хотела, чтоб он со мной про это говорил.

Когда мистер Шекспир уж слишком много начинал болтать, я его соблазняла своей задницей.

Он и затыкался.

А в предпоследнюю нашу ночь он танец паука плясал.

Сама название придумала.

Хочу и называю — танец паука.

Вот мы было покончили с любовью.

— А сейчас мне хочется плясать, жена, — он говорит.

— Прекрасно, муженек. Пляши себе на здоровье, — я ему сказала.

(С ним вместе танцевать у меня не было охоты, запомнила небось, как пробовала его научить лаволте.)

И мистер Шекспир стал плясать, один, по всей комнате, голый.

Хер был, как длинный, лиловый палец мертвеца.

Мистер Шекспир махал руками, ноги задирал, смешно скакал, выкидывал коленца, корчил рожи — вот и весь вам танец.

Тень на стропилах была, что второй паук, и тот будто норовил его зацапать.

— Ты, как Давид, — сказала я, — когда он прыгал и плясал перед ковчегом Господа.

Давид скакал из всей силы пред Господом; одет же был Давид в льняной ефод. Так Давид и весь дом Израилев несли ковчег Господень с восклицаниями и трубными звуками.

Когда входил ковчег Господень в город Давидов, Мелхола, дочь Саула, смотрела в окно и, увидев царя Давида, скачущего и пляшущего перед Господом, уничижила его в сердце своем. (Вторая Книга Царств, 6, 14–16.)

Только я-то, должна сказать, никогда я не уничижала и не презирала мистера Шекспира. Даже тогда, в Шоттери, когда он бухнулся в мельничный ручей и весь мокрый вылез, зеленый, хлипенький, как пух на персике.

Даже когда он ввалился в дом, пьяный, глаза пустые, после той роковой последней ночи с дружками своими поэтами в Лондоне.

— Эй, — я ему сказала. — Здрасте вам, пожалуйста.

А у самой все аж оборвалось внутри.

Я поняла — он умирает.

Но я его не пилила, я не ворчала. И никогда я его не уничижала, не презирала в сердце своем.

— Эй, — я тогда сказала. — Здрасте вам, пожалуйста.

И вдруг слышу: сова кычет, и почти сразу же ночной ворон как каркнет во всю глотку на окне у мистера Шекспира.

— Господи Иисусе, помилуй меня, — сказал мистер Шекспир.

А потом мой супруг улегся на постель, и никогда уж больше он с нее не поднимался.

Глава двадцать восьмая

Лилии

Всё хорошее всегда кончается.

Верно я говорю?

То-то.

Неделя быстро пролетела.

И вот в последнюю ночь на той постели спрашиваю я у мистера Шекспира, преспокойно так его спрашиваю, как ни в чем не бывало:

— А каков он? Расскажи.

— Кто? — он мне в ответ.

— Сам знаешь кто, — говорю. — Дружок твой. Этот Ризли.

Мой супруг улыбнулся.

— Ах блядь ты маленькая, — он сказал.

Мистеру Шекспиру, кажется, понравилась эта мысль, что жена у него блядь.

И он меня погладил.

Мы лежали голые, в простынях.

Хер у него стоял, как шест, шатром вздувал покрывало.

Он улыбался, сэр Ухмыл, ласково улыбался, бессовестный, и он гладил меня между ног, когда сказал мне, что я блядь.

В ответ я ему нежно улыбнулась.

— Ну, могу же я узнать, раз мне хочется? — я от него не отставала.

Ох и хитрый же он был, мистер Шекспир.

Мне ж было любопытно, правда?

А он, будь его воля, он бы ничего мне больше не сказал.

Вот как живу, как я дышу, так знаю — он и рад бы все свои секреты оставить при себе.

Ну, да не на таковскую напал.

Нет, я сдаваться не хотела.

Ни за какие коврижки, любезный мой Читатель.

Вдобавок он на меня глядел так, будто сейчас без соли скушает, ну, я и знала: ничего, заговоришь ты у меня.

— Да ладно тебе, — говорю, а сама потягиваюсь, — что ж ты мне радость портишь, и не стыдно? Неужели же ты думаешь, что я отправлюсь восвояси, так ничего и не узнавши про моего соперника, кроме что он богатый и зовут его Генри Ризли.

— Он тебе не соперник, — сказал мистер Шекспир.

— Но ты ведь то же самое с ним делаешь, правда? — я его спрашиваю.

Мистер Шекспир вздохнул.

Потом пожал плечами.

Потом отдернул руку с моего лобка и скрюченным пальцем свои усики стал теребить.

И давай меня снова улещивать — мол, делал то же, да не то, и смысл, когда со мной, совсем другой в любимом деле.

— Но какой он из себя, твой Ризли? — я все свое гну, не отстаю.

Тут мой супруг стал грызть и так уже обгрызанные ногти.

Что — то он пробурчал себе в ладонь.

— Ну? Не слышу? — я гну свое.

— Сонеты, — бормотнул мистер Шекспир. — Лучше я, пожалуй, дам тебе прочесть сонеты, которые я написал о нем.

Ах, благодарю покорно, спасибочки, думаю.

Вот лиса хитрющая!

— Так нечестно, милый муженек, — я ему сказала. — Сам знаешь, я поэзию не переношу.

— Я одно знаю, что просто ты не хочешь ее понять, — сказал мистер Шекспир.

— Не переношу, ну, не хочу понять, — говорю. — Можешь ты мне просто, ясно, без рифмы объяснить? Не надо мне сонетов. Сонеты свои прибереги для таких же, как ты сам, сластен. Каков он из себя, этот твой благородный друг, мой соперник?

Мистер Шекспир грызть ногти перестал.

Теперь уж он себе расчесывал брюшко, как будто бы там чирей назревает.

Потом нахмурился и говорит:

— Как ни странно…

И смолк.

— Давай-давай, — я его понукаю.

Опять мистер Шекспир протянул ко мне свою руку.

И стал меня гладить по голове, а мы среди перин лежим, и горят свечи.

Вот уж чего не ожидала.

Так это приятно было.

— Впрочем, возможно, вовсе это и не странно, — пробормотал мой муж.

— Странно не странно, говори!

— Ну, он во всем твоя противоположность[73], — мистер Шекспир сказал.

Слова как будто отрицали то, что делала рука.

Тут бы мне разозлиться.

А я нет, я только сказала:

— Ах да, ты уж прости. Все-то я забываю. И как я могла забыть? И как ты-то мне забыть позволил? Он летний день, я зимний день, так ведь?

Тут мой супруг приложил палец к моим губам.

— Совсем не то, — он ласково сказал. — Вовсе я не то имел в виду.

— Ох, мочи нет! — я говорю. — Ну скажи ты простыми словами. Опиши его, и всё! Отпусти ты мою душу на покаяние, слышишь! Просто расскажи, каков он из себя, твой Ризли!

И он мне рассказал, мистер Шекспир.

Просто рассказал, каков он из себя, этот его Ризли.

Прелестный мальчик, мистер Шекспир сказал, со светлой, нежной кожей.

Двадцати двух лет от роду, мистер Шекспир сказал, с румянцем, как у Адониса.

Дыхание у него нежней фиалок, мистер Шекспир сказал.

Волосы, как янтарь бутонов майорана, мой супруг прибавил.

Ангел, он сказал.

Дух бесплотный, он сказал.

Святой, он сказал.

Так он сказал, мистер Шекспир.

Мой муж.

Смешной мистер Шекспир.

Влюбленный идиот.

Ну, что вы скажете?

Женщины не ангелы, хоть ангелы лицом.

Мужчины — те и подавно.

Тут я зевнула.

Не удержалась.

И рот ладонью прикрыла.

— Ты так его расписываешь, что подобных и людей-то не бывает, — я сказала мистеру Шекспиру. — Прошу прощенья, но что он у тебя такое, лилия он, что ли?

У моего мужа был оскорбленный вид.

— Ничего, еще настанет день, сам убедишься, — я его остерегла. — Гнилая лилия, что твой сорняк, воняет[74].

Он на меня вылупился, огорошенный.

И слезы на глазах.

Моргнул, и слезы покатились по лицу.

Смотрю — они текут, текут.

И тут я его поцеловала.