Роберт Най - Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений Страница 24

Смотрю — они текут, текут.

И тут я его поцеловала.

В ту минуту, по-моему, я больше всего его любила.

Никогда такого не было, чтобы я не любила мистера Шекспира, уж поверьте, с самого нашего начала и до его конца, никогда такого не было, чтоб не любила я его.

Но в ту минуту, когда он плакал из-за того, что настанет день, когда волей-неволей другой его разочарует, — в ту минуту, да, я больше всего любила моего супруга.

Потом:

— Добро пожаловать в Нидерланды![75] — я шепнула.

И без особенного труда я заставила мистера Шекспира чувствовать и думать, как будто бы на эти его лилии мне ну совершенно наплевать.

Глава двадцать девятая

(Без заглавия)

Ах, книжица моя, вот уж скоро ты и кончишься.

Всего-то семь страниц осталось.

Милая ты моя книжица, и скучно же мне будет без тебя.

Милашка ты моя, голубушка, ну что я делать буду, когда с тобой расстанусь?

Моя печальная, моя самая печальная повесть уж вся досказана, почти…

Ах, моя книжица, небось кто-то когда-нибудь, тебя читая, скажет:

«А, теперь понятно, почему муж на столько лет от нее сбежал!»

Имея в виду, что мистер Шекспир сбежал, чтоб даже голоса своей жены не слышать больше.

Подальше от моих рассказов.

От моих присловий.

Моих прибауток.

Моих побасенок.

Моих ворчливых назиданий.

Моей болтливой правоты.

Моего вечного голоса — ни умолкнуть не заставишь, ни вставишь слова поперек.

На все на это я тебе, Читатель, как и всем любезным моим читателям, скажу одно:

Да, но я была нужна мистеру Шекспиру.

Сперва была нужна, чтоб от меня сбежать. Потом была нужна, чтобы ко мне вернуться.

Мой муж ко мне вернулся в Стратфорд, не забудьте.

Как пристроился в Лондоне, уж после каждый год домой он приезжал, на свое деньрожденье, если, известно, мог.

Ну, а потом, в год 1611, в тот год, когда напечатали Библию короля Якова, в апреле, мистер Шекспир вернулся ко мне домой век вековать, и последние пять лет в своей жизни провел со мной, там, откуда начал.

Я была его Альфа и Омега, начало и конец[76], я была его мать, его жена, и я его в гроб уложила.

Со мной он рядышком родился.

Под боком у меня он ожил.

Читатель, у меня он на руках и помер.

Глава тридцатая

Последняя

— Твои глаза, — он мне объявил, — совсем не солнце, нет[77].

— Вот спасибо! — говорю.

Это было утро того дня, когда я ушла из квартиры моего супруга в Лондоне, в том апреле 1594 года, давным-давно, а вспомнить, так будто бы вчера.

Я глядела на свое лицо в зеркале.

Что я там видела?

Как пергамен белые щеки я видела и, как кость слоновая, такой же белый лоб.

Волосы, как черная проволока[78].

Глаза — два шара смоляные[79], два глаза, черные, как траур, как вороново крыло.

Глядела я в это зеркало и что же видела?

Видела женщину с тяжелым, мрачным взглядом[80].

Мой супруг мистер Шекспир подошел сзади и встал у меня за плечом.

— Совсем не солнце, нет, — опять он повторяет, да так задумчиво, а сам грызет конфетку. — Ты должна понять, — он дальше говорил. — Я хочу польстить тебе правдой. Поэты, как ты сама мне часто поминаешь, все врут. Любят сравнения, за уши притянутые. А я на сей раз честен[81]. Ты стоишь правды, Анна.

Я сама себе улыбнулась.

Я улыбнулась врунишке в зеркале.

Сэр Ухмыл, он улыбнулся мне в ответ.

Как угостил меня этой своей особенной улыбкой: верхняя губа натянута и ямка маленькая сглажена — следок божественного пальца, каким, мамаша говорила, нас ангел-хранитель метит, когда мы появляемся на свет.

Красивая улыбка.

Да только мне ли улыбался мистер Шекспир, себе ли самому, кто ж его знает.

Когда котеночком была, моя Египтянка ну обожала играть со своим отраженьем в зеркале.

Я про это думала, когда сидела перед зеркалом и на себя глядела.

Кошки любят свое подобие, у них черта такая.

Но я-то, я была уж не котенок.

Я подкрасила свои бледные губы.

Потом нарумянила смертно бледные щеки.

Я сказала:

— По правде говоря, вид у меня изнеможденный, и что же удивительного.

Вид у меня такой и был.

И что же удивительного.

После такой недельки сладкой!

Потом я стала было чесать себе волосы, но мой супруг отобрал у меня щетку.

Мистер Шекспир сам стал чесать мне волосы.

С каждой длинной, темной прядкой он играл, и он крепко волосы натягивал, а сам в зеркало смотрел, на два на наши отраженья.

То быстро щеткой проведет, то медленно, то сильно, а то нежно, покуда волосы мои не засияли черным деревом при свете утра, которое уже вошло в чердачное окно.

— В старину, — мистер Шекспир сказал, — черное не считалось красивым.

— Что ж я поделаю, коли чернявой уродилась, — говорю.

— Черна, как ад, — говорит мистер Шекспир, а сам все чешет волосы мне, чешет. — Темна, как ночь[82].

— Ну вот, — говорю, — снова-здорово! Притянутые сравнения! Вранье поэтическое! Я женщина, не дьявол, сам небось прекрасно знаешь.

Я встала.

Ну, что скажете?

А вы бы что тут делали?

Пора было идти.

Пора восвояси, к своему житью, уж какое есть.

Долгие проводы — лишние слезы.

Какой в них толк.

Спустя лето по малину ходить.

И потому меня даже тоска взяла, когда мистер Шекспир в дверях закусил нижнюю губу и я поняла: сейчас будет обниматься.

— Не надо, не целуй, — я ему сказала, — краску смажешь.

Тут он расхохотался, мистер Шекспир, мой муж.

Запрокинул голову и расхохотался, а черных два эти обломка спереди у него торчат. И кажется, ему уж было наплевать, что я их вижу.

Дает мне свой гороховый плащ, поскольку дождь был.

— Оставь себе, — говорит. — По-моему, тебе он более к лицу.

Вот уж ничего подобного.

Но я беру, благодарю за доброту.

Шляпу надела и перчатки.

Он за овчинным кафтаном потянулся.

— Ничего, муженек, — я говорю. — Я и сама доберусь. А у тебя свои дела.

И он остался.

А я ушла.

И очень жалко.

Потому что на кровати этой, как я теперь подумаю, нам бы места и троим хватило.

Читатель, я рассказала тебе про своего супруга, мистера Вильяма Шекспира.

Всю правду рассказала, потому что любила я этого человека.

Вот и пришел конец моей повести почти, только одно словцо осталось досказать.

Уж когда самому ему пришел конец, уж напоследок горячка его трепала, вот-вот умереть ему у меня на руках, и тут мой муж одну фразу вставил между строками своей последней воли в завещании:

Жене моей отдаю мою вторую по качеству кровать.

Сусанна говорит, это оскорбление.

Ну, я-то другое знаю.

А что же с той кроватью сталось, другой, лучшей, — известно, какое ж тут сравнение?

Знала бы, не сомневайтесь, и вам бы рассказала, да только я не знаю.

Так и не насмелилась спросить у мистера Шекспира. А он так и не сказал.

Порой (до завещания до этого) проснусь, бывало, ночью и думаю, уж не приснилась ли мне эта кровать и что мы на ней творили?

Но теперь-то я знаю, что, если мне это и приснилось, так мистеру Шекспиру, ясное дело, снился тот же сон.

Лежит теперь мой супруг в церкви Святой Троицы, на семнадцатифутовой глубине, под своей же надписью:

Прошу, о друг, чтоб ради БогаОстанков бренных сих не трогал:Блажен, не тронувший мой прах,Кто тронет, проклят будь в веках.[83]

Из-за стихов из-за этих, ясное дело, не придется мне с ним рядом лечь, когда пробьет мой час.

И будет наш смертный прах лежать поврозь, в разных могилах.

Но все, что я вам рассказала, была любовная повесть, и ей на том конец.

И только покамест, на земле, придется мне поспать на второй по качеству кровати.

Послесловие

История это вымышленная, но источником ей послужили и произведения самого Шекспира, и свидетельства тех, кто раньше всех его заметил, — так, например, ворона-выскочка почерпнута из Роберта Грина («На грош ума, купленного за мильон раскаяний», 1592); о любви к сластям сообщено в «Сокровищнице остроумия» Фрэнсиса Мира (1598); Николас Роу в «Некоторых сведениях о жизни мистера Шекспира» (1709) упоминает о даре в 1000 фунтов (ссылаясь на рассказ Уильяма Давенанта); Сэмьюэл Джонсон в предисловии 1765 года к изданию пьес Шекспира приводит другой рассказ того же Давенанта, о присмотре за лошадьми перед театром; преподобный Джон Уорд (викарий в Стратфорде с 1662 по 1681), а также анонимный корреспондент, собиратель уорикширских сплетен для «Бритиш мэгэзин» (том 3, 1762) свидетельствуют о пьянстве; запись, сделанная его преподобием Ричардом Дейви (приходской священник в Саппертоне, Глостершир, с 1695 по 1708), подтверждает, что перед смертью Шекспир перешел в католичество; и т. д. и т. п. Лучшая из современных нам биографий Шекспира: С. Шенбаум, «Уильям Шекспир, документальная биография» (1975), где каждый факт подкреплен письменным свидетельством. Что касается материй скорее гипотетических (как, например, склонность Шекспира краснеть), я себе позволил косвенные умозаключения из образной системы его поэм и пьес, в частности, по только что названному поводу отсылаю читателя вдобавок к работе Каролины Сперджон «Образная система Шекспира, и о чем она нам говорит» (1935). Ни один из моих источников, однако, не может нести ответственности за главное допущение этой книги: что Анна Хетеуэй могла быть Смуглой леди сонетов.